О любви побеждающей - Елена Викторовна Кононенко

смущенно, — подождите минуточку… Хорошо, Ванечка? Я обещала протанцовать вальс.

Она танцовала с Мазуром. И когда он успел ее пригласить?! Это была ладная пара, им даже рукоплескали. Я давно не видел Ксению Павловну такой юной, хорошенькой и беспечной. Опьяненная музыкой, вальсом, она подбежала ко мне и сказала так жалобно, как говорят девочки матерям, которые хотят увести их домой с бала:

— Ванечка, — еще один танец. Хорошо? Пять минуток!

— Да танцуйте, пожалуйста, — пробормотал я, скрывая досаду. А сам подумал печально и зло: «Хоть до утра пляши, мне то что? Эх, вы, женщины…» Я вздохнул облегченно, когда увидел, что Оксана танцует не с Мазуром, а с библиотекарем. В это время ко мне подошел Мазур.

— Два слова можно? — сказал он, глядя на меня своими блестящими и черными, как маслины, глазами. — Я знаю, вы обещали проводить Ксению Павловну. Не провожайте ее, я… провожу.

— Нет! — отрезал я.

— Почему же?.. — начал Мазур, пожимая плечами и насмешливо щуря красивые глаза.

— Потому что Ксения Павловна — жена офицера Озерова… Вы знаете, где сейчас Озеров… и вам стыдно так себя вести, — задыхаясь от волнения сказал я. — Знаю ваши намерения…

Мазур вспыхнул.

— Но вы-то тут при чем, дорогой мой? — усмехнулся он и язвительно добавил: — Ага, я понимаю… Так бы и сказали! Пожалуйста, не смотрите на меня так кровожадно. Теперь прошло время дуэлей. Гм! Ленский в чине инструктора политотдела! Необыкновенный случай в эскадрилье. Этого еще нехватало!

Он цинично расхохотался.

— Подлец ты, — тихо сказал я и крепко схватил его за руку.

Он растерялся, побледнел. Я повернулся и ушел. Навстречу мне шла взволнованная Оксана.

— Идемте домой, Ваня, — сказала она, беспокойно оглядываясь по сторонам.

— Что с вами?

— Сейчас вам все скажу, только идемте скорее и не ругайте меня… Я сегодня вела себя, как школьница. Этот Мазур ваш… он так хорошо танцует. Мы танцовали вальс… Не ругайте меня, Ваня, у меня просто немножко закружилась голова, захотелось еще танцовать, дурачиться. Я даже разрешила Мазуру проводить себя домой — в том случае, если вы не захотите меня ждать а уйдете. Потом мне стало так гадко за себя, этот ваш Мазур просто ловелас, у него глаза липкие. Такое сейчас состояние жуткое, Ваня. Хоть и не сделала я ничего плохого, а стыдно как-то перед Гришей…

«А передо мной не стыдно», — грустно подумал я и смутился своей неожиданной мысли. И еще подумал: «Хорошая ты, Оксана». И опять смутился.

Я проводил Ксению Павловну до подъезда ее дома и стал прощаться.

— Нет, зайдите, Ваня, — попросила она горячо, — прошу вас, мне так хочется сейчас поговорить с вами о Грише. Или поздно? Неудобно… Люди подумают что-нибудь? О вас не подумают!

— Обо мне, конечно, не подумают. Я не Мазур, — отчеканил я, усмехаясь и сам себя не узнавая. — Вот если бы Мазур, с которым вы изволили кокетничать, зашел к вам…

Ксения Павловна притихла. А когда мы вошли в квартиру, она села на диван и горько расплакалась.

— Очень нехорошо вы, Ваня, о Мазуре сказали, — прошептала она, всхлипывая, — я не кокетничала с ним… Это он… Вы теперь меня не уважаете, но я не заслуживаю этого…

Я попросил у нее прощенья, сказал, что уважаю ее и почтительно коснулся ее руки. Ручка у нее была маленькая и тонкая, как у моей невесты Настеньки, которую болезнь унесла год назад. Я сказал, горько улыбаясь:

— Рука у вас, как у моей покойной Наста. Девичья…

— Расскажите мне, — попросила Оксана. — Вы никогда ничего о себе не говорите.

И так случилось, что я все ей рассказал — от начала до самого конца, до последней Настенькиной улыбки. А когда рассказывал торопясь, волнуясь, захлебываясь, понял, что начинаю, кажется, любить… Оксану.

— Какой вы замечательный, Ваня, удивительный вы человек, настоящий. Как крепко любили вы Настеньку и она вас… — порывисто сказала Оксана. — Да, такого человека, как вы, можно любить…

«А ты смогла бы?» — мысленно спросил я. И смутился. И не только смутился. Испугался. И со злобной силой стряхнул с себя этот сладостный сон.

— Что же тут такого? — сказал я громко и подошел к столу, где стоял портрет Григория. — Вы думаете, мы, военные люди, не способны к глубоким чувствам. Разве Григорий меньше чувствует? Я знаю его… Вот Григорий — это действительно настоящий человек.

И я взял в руки портрет Григория. Оксана встрепенулась.

— Вы-то его хорошо знаете, — продолжал я, — но все-таки, может быть, вам неизвестны отдельные эпизоды его военной жизни. Ведь Григорий, очень скромен и скупо говорит о себе… Рассказывал он вам, как спас под Сталинградом товарища?

— Нет, — прошептала Оксана.

Я рассказал ей. И еще много хорошего рассказывал о Григории.

…Несколько дней я избегал встреч с Ксенией Павловной, наступая на горло неожиданно вспыхнувшему во мне чувству. И когда я поборол себя, тогда только стал спокоен.

Я пришел в свободное воскресенье к Оксане и снова наколол ей дров. Я попрежнему отправлял ей письма, приносил журналы. Мне было радостно получить от Григория короткую записку:

«Спасибо тебе, Ваня, Оксанка сообщила, как ты заботлив. Дружище, легче переносится все, когда ты спокоен за свой семейный тыл».

Я старался также внимательно и просто относиться к женам других товарищей, уехавших вместе с Григорием.

Кличка «рыцарь» так за мной и осталась. Но я не понимаю, почему некоторые из товарищей по службе называют меня в шутку «рыцарем». Ну, хотя бы и рыцарь — разве это такое уж плохое слово?

БРАТИШКА

Ровно в три часа дверь открылась и на пороге палаты выросла знакомая смешная фигурка в длинном халате.

— Матрос, к тебе! — сказали раненые, поднимая головы.

— Вижу, — гордо отозвался Лаврентьев, хотя он ничего не видел. Он не мог видеть. Он был слепой.

Петя прошел в угол палаты, где лежал Лаврентьев, сел на табурет, вытащил что-то из кармана и поднес к уху матроса.

— Что это? — изумленно спросил Лаврентьев и улыбка, точно солнечный луч, тронула его губы.

— А ты слушай… Это — море! Узнаешь? Это я тебе принес, у бабушки выпросил. Слышишь, как шумит?! Она у бабушки пятьдесят лет живет. А гладкая какая!

Петя отвел раковину от уха Лаврентьева и приложил к его щеке.

— Бери… насовсем! — сказал он, вздохнув. — Только не разбей, ладно?

— Балуешь ты меня, братишка, — счастливо шепнул Лаврентьев и, поймав шершавую Петиту руку, потряс ее своей большой рукой.

— Вот еще, — покраснел Петя. — Мне не жалко!..

Матрос пошарил рукой на тумбочке, взял с блюдца пряник и сунул