Серия "Афган. Чечня. Локальные войны". Компиляция. Книги 1-34 (СИ) - Беляев Эдуард Всеволодович

— Наверное, поэтому ты здесь и оказался? — высказал я свою догадку.

— Отчасти, да.

— Значит, есть еще причины? — поинтересовался я.

— Я ведь уже сказал, тебе это знать ни к чему, — твердым голосом ответил мулла, дав понять, что на эту тему он говорить не хочет.

Ну что ж, не хочет этот мулла говорить, почему он здесь оказался, и не надо. Мне вообще-то хотелось поговорить с ним совсем о другом, и поэтому, воспользовавшись случаем, я задал ему интересующий меня вопрос:

— Ну, раз ты мулла, тогда ответь мне, бог вообще существует, или это сказки, которыми вы людям парите мозги?

— Твой вопрос такой же глупый, как и ты сам, — спокойно ответил мулла, продолжая теребить четки.

Довольно дерзко отвечал этот мулла, но его слова у меня обиды почему-то не вызывали, может потому, что говорил он без злобы и презрения, чего не скажешь о большинстве местных афганцев. Ну и я в свою очередь тоже решил говорить все, что думаю о всякого рода вероисповеданиях.

— Ну, хорошо, пусть я глупый. Но раз ты такой умный и веришь в Аллаха, тогда скажи мне, если аллах существует, то почему все это вокруг происходит, почему война, почему убивают людей. Неужели он не может остановить все это? Насколько мне известно, Аллах ведь всемогущ!

— Не спрашивай о том, чего понять не сможешь.

— А ты попробуй объяснить, может и пойму.

— Ничего я не буду объяснять, все объяснения тебе — неверующему, пустая трата времени.

— Почему ты решил, что я не верю в бога?

— Если бы в тебе была хоть капля веры, ты не задавал бы таких вопросов.

— Наверное, думаешь, что тебе, праведному, рай уготовлен, а мы, неверные, все в аду будем гореть?

— Каждый получит то, что заслужил, — ответил негромко мулла.

— Вы, проповедники, всегда говорите одну и ту же ерунду. Попроси еще, чтоб я покаялся в грехах своих, скажи, бог милостив, и если я покаюсь, то он меня простит.

— Наивно полагаешь, что судить тебя будет бог.

— А кто же тогда? Или, может, в священные писания что-то новое добавили? — спросил я с издевкой.

— Тебя будет судить твоя совесть, а прощать свои грехи ты будешь себе сам. И до тех пор, пока ты сам себя не простишь, никакой бог тебе не поможет. Запомни это.

— А не слишком ли простой это выход для грешника, судить самого себя?

— Гораздо проще надеяться на милость бога и на его прощение. А самого себя простить намного тяжелее. Ты еще молод и много чего не понимаешь.

— Вообще-то я простой солдат, и здесь нахожусь не по своей воле. Или ты не знаешь, как у нас призывают в армию? — сказал я, как бы оправдываясь перед этим стариком.

— Все мы в этом мире по воле Аллаха. Совершает человек зло, или же он творит добро, все это не зависит от обстоятельств и от места, в котором он пребывает, — спокойно ответил старик.

— Я не убиваю мирных, а воюю с душманами, — снова попытался я оправдаться, сам не зная, зачем это делаю.

— Кого ты пытаешься обмануть, шурави, меня или себя?

После этих слов я виновато опустил глаза, вспомнив горящие кишлаки и крики мирных жителей, пытавшихся спастись от пуль и взрывов.

Я больше не стал ни о чем спрашивать этого муллу, а немного помолчав, развернулся, и молча побрел обратно. Пройдя несколько шагов, я вдруг остановился и резко обернулся назад, старика возле мечети не было, а может все это мне под кайфом померещилось, и никакого муллы и вовсе не было, хотя какое это имеет значение.

Постояв несколько секунд, я пошел дальше, а перед глазами стояли жуткие картины: трупы детей стариков и женщин, лязг танковых гусениц, наматывающих кишки на траки, хруст человеческих костей под натиском многотонной махины, а вокруг кровь, огонь, и бессмысленная пальба. Я в такие моменты пребывал как в трансе, боясь даже думать о том, что все происходящее вокруг меня существует на самом деле. Психика после пережитого восстанавливалась быстро, следующие события захлестывали предыдущие, а служба продолжалась, оставляя за собой кровавый след, о котором будешь помнить всю оставшуюся жизнь.

И прав, наверное, этот призрачный мулла, самый страшный судья — это твоя совесть, от которой никуда не спрячешься, и уж тем более, ничего от нее не скроешь. И когда человек приходит в храм молиться, до конца не раскаявшись в душе, то молитвы эти — пустая трата времени.

А что значит раскаяться? Может быть, это и есть простить самого себя.

Пленный снайпер

На полпути к блоку я вдруг вспомнил, что собирался вообще-то в дукан, но немного подумав, решил вернуться на блок. До темноты надо было еще сходить на озеро, постираться и искупнуться, а в дукан, если что, можно заслать и Сапога.

Я еще раз обернулся и посмотрел на мечеть, надеясь увидеть рядом с ней знакомую фигуру муллы, но там никого не было, мечеть так же одиноко возвышалась на холме, как и в тот момент, когда я ее первый раз увидел. «Наваждение какое-то» — подумал я, и отправился дальше в сторону блока.

В стороне я заметил девичью фигуру, лицо этой девушки прикрывала чадра, на голове был повязан платок, одета она была в длинное до пят платье. Увидев меня, она остановилась, я тоже остановился и посмотрел на нее.

— Это ведь ты был возле озера? Я тебя узнала, — раздался знакомый девичий голос.

— Лейла, это ты? — удивился я этой неожиданной встрече.

— Да, я.

— Куда собралась? — спросил я, расплывшись в улыбке.

— Домой иду. А ты что здесь делаешь?

— В дукан собирался, но набрел на вон ту мечеть, мулла мне какой-то странный попался, появился из ниоткуда, потом пропал куда-то. Пока с ним болтал, и забыл куда шел, а теперь не хочу обратно возвращаться. Что это за мулла? Он говорит, что из Самарканда.

— Да, он странноватый немного, живет как отшельник в своей мечети, мало с кем общается. Его видят только во время молитвы, а потом он уходит к подножью гор, и там сидит все время. Я слышала, что в Узбекистане он долго сидел в тюрьме, потом сбежал в Афганистан. Здесь в кишлаке, он появился, примерно год назад.

— А сама ты давно здесь?

— Полтора года. Но дедушка мой, уже давно живет в Афганистане.

— А остальные твои родственники, тоже все здесь?

— Мама, сестренка и дедушка, здесь. Брат где-то в Иране, пытается заработать деньги, от него уже полгода нет никаких вестей, мы даже не знаем, жив ли он вообще, — негромко ответила Лейла.

— А отец где?

Девушка опустила голову и ничего не ответила. Я, конечно, догадался, где мог быть ее отец, и поэтому не стал больше ничего спрашивать о ее семье, сменил тему разговора.

— Ну и как тебе в Афгане, нравится жить?

Лейла молча помотала головой, глядя себе под ноги, большим пальцем ноги она теребила камешек.

Мимо нас прошла какая-то старуха, она искоса посмотрела на меня, и шипящим голосом что-то произнесла на своем языке. Лейла ей ответила, и старуха побрела дальше, что-то бормоча себе под нос.

— Что она хотела? По ее лицу видно, что она чем-то не довольна, — поинтересовался я.

— Ей не понравилось то, что я с тобой здесь стою и разговариваю, — подавленным голосом сказала Лейла.

— Да, Лейла, я тебя прекрасно понимаю.

Девушка резко подняла голову и посмотрела на меня, на ее глазах блестели слезы.

— Да ничего ты не понимаешь! У тебя хотя бы есть надежда вернуться домой, а я уже никогда не увижу Ташкент. У меня там остались друзья и одноклассники, я хочу учиться, хочу ходить в кино, на танцы, хочу слушать музыку. Мне каждую ночь снится наш дом в Ташкенте, когда я просыпаюсь, я все время плачу. А здесь одни запреты, это нельзя, то нельзя, туда не ходи, то не делай, лицо не показывай, с мужчинами не разговаривай. Я не хочу так больше жить, не хочу! Понимаешь?!

Я стоял и молча слушал, а Лейла с трудом сдерживая рыдания, продолжала:

— Моя мама за эти полтора года постарела, а раньше она была такая красивая и веселая, она в Ташкенте была директором музыкальной школы. Папа, когда приходит, всегда старается нас успокоить, «потерпите», говорит, «заработаем немного денег, и переедем в Иран». А я не хочу в Иран, я хочу домой — в Ташкент!