Борис Лавренёв - Собрание сочинений. т.4. Крушение республики Итль. Буйная жизнь. Синее и белое

Глеб увидел, как Калинин подвинулся к штурману и вилка еще быстрее заходила в его пальцах.

— Это было во время… — Дер Моон взглянул на возившихся у буфета вестовых и тихо сказал: — Во время этого «потемкинского» безобразия. Я тогда плавал молодым гардемарином.

— Простите, Магнус Карлович, — спросил Спесивцев, и в голосе у него забился непочтительный смешок, — а разве бывают старые гардемарины?

Ревизор даже не обернулся к дерзкому мичману.

— Я прошу вас поберечь ваши остроты для прогулки на бульваре, мичман Спесивцев, — скучно сказал он в сторону. — Так вот, нужно было как-то покончить с этим хулиганством, которое позорило флот. Несколько офицеров обратились к адмиралу Кригеру с просьбой разрешить взять миноносец, укомплектовать команду из офицеров, выйти в погоню и взорвать этот паршивый броненосец. Я упросил лейтенанта Яновича, принявшего командование «Стремительным», взять меня на миноносец. Мы вышли из Севастополя девятнадцатого нюня, зная море как свои пять пальцев, зная, где матросня могла рассчитывать на хороший и где на плохой прием, — словом, находясь в наилучших и наиблагоприятнейших условиях по сравнению с противником, и все же, пробыв в кампании до двадцать пятого июня, мы «Потемкина» не поймали…

— А вы хотели его поймать?

Спросил Калинин. Спросил резко, в упор, с подчеркнутым сомнением. На мичманском конце стола разговор сразу стих, все вытянули головы к лейтенантскому краю.

— То есть я не понимаю вашего вопроса, Борис Павлович, — сказал ревизор внешне спокойно и так же деревянно, но у него задрожали веки.

— Вот срезал, так срезал, — восторженно зашептал Спесивцев, нагнувшись к Глебу. — Молодец! Такую дубину расшевелил.

— Погодите, — шепнул Глеб, отмахиваясь от Спесивцева, как от мухи.

— Я, кажется, выразился чистейшим русским языком, — жестко выложил Калинин. — Думаю, понять не трудно. Меня интересует, — острая судорога исковеркала левую сторону лица артиллериста, — действительно ли вы хотели поймать броненосец?

— А кого же, вы думаете, мы хотели поймать? — спросил ревизор, краснея.

— Я полагаю, — Калинин заикнулся, — что вам меньше всего хотелось увидеться с броненосцем. А вот желание поймать орденок или высочайшую бла…

— Лейтенант Калинин… — Ревизор шумно встал. Краснота отлила с его лица — оно стало серым, как орудийная ветошка.

— К вашим услугам, лейтенант дер Моон.

— Это наглость, — сказал ревизор. Большие руки его нервно смяли салфетку.

Тогда вскочил и Калинин. Голос его зазвенел пронзительно:

— Что? Молчать!.. С кем вы разговариваете? С георгиевским кавалером. Извольте помнить!

Окрик был так резок, что ревизор невольно выпрямился.

Но уже, опрокинув рюмку, к лейтенантам тянулся всполошенный Лосев.

— Господа офицеры!.. Прошу… приказываю прекратить… Перед вестовыми… Магнус Карлович!

— Я прошу вас, Дмитрий Аркадьевич, обратить ваше приказание к лейтенанту Калинину, — сказал ревизор трясущимися губами, пытаясь овладеть собой.

Спесивцев отчаянно ущипнул Глеба выше локтя, но Глеб даже не заметил. Он не отрываясь смотрел на Калинина.

— Борис Павлович, — умолял Лосев, выкарабкиваясь из-за стола, — в кают-компании… во время войны…

Но Калинин, казалось, не слышал и не видел старшего офицера. Он сверлил глазами ревизора — вот-вот ударит. Но неожиданно скверно засмеялся и с презрением сказал:

— «Потемкина» вы, уважаемый, не поймали, а вот в Феодосии солдатский триппер подцепили от благодарного женского населения.

Ревизор рванулся. Офицеры вскочили. Вонсович схватил дер Моона за локти. Лосев метался между ними, кружась, как подшибленный палкой пес, и воющим голосом требовал прекратить ссору. Вестовые, застыв у буфета, двусмысленно кривились.

— Я так этого не оставлю!.. Я рапорт подам!.. Если он сумасшедший — уберите его с корабля! — кричал ревизор, вырываясь из рук штурмана, по Вонсович волочился за ним, как борзая, севшая на волка.

— Господа…

Все оглянулись. Голос тихий, но отчетливый, привлек внимание всех.

— Господа, — лейтенант Ливенцов поднял руку, — вспомните, что рядом за стеной — член нашей семьи, павший сегодня смертью солдата. Нельзя ли тише?

Офицеры переглянулись. И Калинин, дернув головой, как от удара, сказал:

— Простите, Лев Григорьевич. Спасибо, что напомнили.

Он сел, опустив глаза. Ревизор несколько секунд постоял на месте, потом пожал плечами и, несгибающийся, прямой, как стеньга, широким шагом вышел из кают-компании. Офицеры молчали.

— Борис Павлович, — сказал успокоившийся Лосев, принимая официальный тон, — я все же прошу вас сдерживать ваши нервы. Мы здесь все-таки одна семья офицеров, бог знает сколько времени придется прожить вместе, а такие казусы совершенно разрушат мир в кают-компании. Теперь ведь целая история выйдет. Магнус Карлович рапорт подаст. Ведь вы его тяжело оскорбили.

— Прошу извинения, Дмитрий Аркадьевич, — заскучав, отозвался Калинин, — больше не буду. Вы имеете резон, не стоило оскорблять.

Он тщательно сложил салфетку и вышел. Завтрак кончился в подавленной тишине. Мичмана молчали, как убитые, зная по опыту, что сейчас болтать опасно. Лосев, не рисковавший слишком резко разговаривать с лейтенантами, в таких случаях имел обыкновение срывать досаду на младших.

Покурив на диване, Глеб отправился соснуть. Проходя коридором, увидел, что в каюте Калинина дверь приоткрыта. Внутри был свет. Глеб невольно замедлил шаги. В боковом зеркале умывальника отражалась часть каюты, закрытая дверью. У стола, склонившись на руки, сидел Калинин и ритмически раскачивался, зажимая ладонями лицо, как делают при невыносимой физической боли. Это было так страшно и вызвало у Глеба такую острую жалость к лейтенанту, что, рискуя быть выгнанным из каюты, он постучал.

— Кто? — донесся окрик Калинина, и Глеб увидел в зеркале, как вскочил артиллерист.

— Это я, Борис Павлович. Простите, пожалуйста, что не вовремя. У вас, кажется, есть Пушкин. Мне что-то захотелось перечесть «Пиковую даму».

— Войдите, — сказал Калинин, впуская Глеба и запирая дверь. Глаза у него были потухшие и пустые. Он сиял с полки томик Пушкина и протянул Глебу. Глеб поблагодарил и неловко стоял, не решаясь уйти. Калинин взглянул на гостя и рассмеялся.

— А зачем вы, милый юноша, врете, что вам хочется читать «Пиковую даму»?

— Борис Павлович…

— Да вы не смущайтесь. Сознайтесь, что зашли посмотреть, не вовсе ли я сошел с ума?

Глеб растерянно молчал. Калинин взял его за руку и усадил в кресло.

— Милый вы мальчишка! И за каким чертом только вас понесло во флот! Могли бы быть хорошим человеком, полезным человеком, а теперь пропадете ни за грош.

— Почему? — удивился Глеб. — Разве во флоте я не смогу быть полезным?

— Бросьте, — Калинин болезненно скривился, — чепуха! Кому и чему можно быть полезным здесь!.. Я понимаю, что я продолжаю тянуть лямку с отчаяния — мне уже поздно начинать сначала и некуда деваться, мне уже тридцать лет… В ваши годы можно еще надеяться что-то переделать, что-то изменить, вообще перевернуть землю. Но тут эти надежды напрасны, они засохнут, как дерево без поливки. Тут, мой юный друг, царство рутины, тупоумия, бездарности и бесчестия, рай для болванов и холуев, вроде дер Моона. Над этими кораблями надо повесить украденную из Дантова ада доску с надписью: «Оставь надежду всяк сюда входящий»… Вот!

— Вы расстроены и огорчены, Борис Павлович, — осторожно возразил Глеб, — и поэтому преувеличиваете.

Он ждал вспышки, но артиллерист только бледно улыбнулся.

— Нет, я уже совершенно спокоен и сам ненавижу себя за свою выходку за завтраком. Это отрыжка моих прежних розовых мечтаний о великой России, о настоящем флоте, который эту Россию должен защищать, о настоящих офицерах, которые будут командовать этим флотом. Бойтесь этих мечтаний, гоните их в шею. Этого флота нет и не будет, этих офицеров тоже нет, и, кажется, самой России тоже нет. Той России, которую мы узнали с пеленок и которая выдумана кем-то для сладкой отравы наших неустойчивых душ. Ее нет, мичман Алябьев. Есть какая-то другая Россия, которая для нас закрытая книга, в которую нас не пускают и не пустят. А от нашей России остались только погремушки, объедки, жалкий островок, на котором сосредоточена вся российская мерзость — взяточничество, нравственное растление, гнусь, гниль, помойка, прикрытая сверху позументами, галунами, побрякушками.

«У него заскок на этом пункте», — подумал Глеб, вспомнив, что почти то же Калинин говорил ему в вечер их встречи на бульваре.

— Да, — продолжал лейтенант, — мне иногда становится не по себе. Я чувствую, как под ногами качается ненадежная и дрянная почвишка этого островка. Вот-вот он скувырнется — и я слечу в какое-то неизвестное море. Оно чужое — я не понимаю его, и оно не захочет меня. К берегу я доплыть не смогу, и большинство из нас не доплывет, мы пойдем на дно этого моря и будем плавать там вонючими безглазыми трупами в неподвижной, воняющей сероводородом и клозетом жиже.