Линия соприкосновения - Евгений Журавли

хотелось бы. Думаешь о доме на родине, вдруг чувствуешь панику. «Да подожди ты, вишь, машина не заводится», – нервно осаживает кто-то рядом. И понимаешь, лучшее, что сейчас можно сделать, – всё забыть. Просто потому, что сегодня среда.

– Почему вы нас бомбите?

– Мы не бомбим.

– Но ведь вы говорите, что, скорее всего, мой дом будет разрушен.

– Да.

– Зачем вы собрались разрушить мой дом?

– Мы не разрушим. Здесь теперь линия фронта. Они будут бомбить всё здесь.

– Зачем им бомбить нас?

– Территория занята нашей армией. Та армия бомбит нашу.

– Ну пусть они бомбят армию. Меня зачем? Почему именно мы?

– Армия зачищает территорию, чтоб зайти. Откуда им знать, кто здесь. Все, кто будет здесь, погибнут.

– Почему?

Хочется красиво сказать – всегда есть завтра. Но «завтра» всегда потом, их было так много, что они просто слились в одно недосягаемое. Завтра никогда не будет сейчас. И кажется, нужно об этом сожалеть. Но нет. Уже только пустота. Очередная цифра в бесконечном ряду.

– Завтра? Да. Конечно. Ни в коем случае. Никогда в жизни.

А бывает, голоса глубоко, так, что и не услышишь. Видел её в кафе, подошёл, сел рядом. Около тридцати, чёрный блеск крашеных волос, сероглазая, ясный очень взгляд, приятная. Помню, что-то говорю, а она молчит, лишь бровями чуть реагирует, карябает этикетку на запотевшей бутылке. Рассуждаю о чём-то. Она не кивает «да» или «нет», просто слушает, глаза лишь изредка поднимает, проворачивает бутылку в пальцах. Так ничего определённого и не сказала. Говорю на прощание что-то ободряющее. Будто не слышала, покачала бутылку и опрокинула остатки в рот. Я передвинул салфетницу к окну. Вовсе не мешала, просто хотелось что-то сделать. Некоторое время сидел рядом. Просто сидел и смотрел. Наклейки уже не осталось, а она всё драла и драла.

– Представляете, всех накрыло, а мой как раз вышел. Есть всё-таки Бог на свете.

– Просто повезло.

– Нет, вот ведь захотелось выйти, пройтись. Не просто так.

– Бывает.

– Нет, поймите, это не случайность.

Простая математическая вероятность. Что-то куда-то летит, кто-то в том месте. Кому-то захотелось выйти, повезло. Или не повезло. Вот поток машин. Всегда навстречу едет тот, кто испытывает пределы вождения. Смотри, потихоньку начинается дождь.

– Пусть армия воюет где-нибудь в другом месте. Почему именно в наш посёлок?

– Везде есть посёлки.

– А мне-то что. Вот там и воюйте. А меня выгонять не надо.

– Будет наступление. Здесь будут бомбить всё.

– Не надо нам никакой армии. Бомбите кого-нибудь другого. Нас не надо. Вот. Здесь мой дом, моё всё. Никуда я не уеду.

Дождь нарастает, превращаясь в ливень. Потоки воды снимают воспоминания, сглаживают землю, стирают истории. Можно кричать, можно плакать, никто не поймёт, не увидит. Должно быть жаль. Но нет. Только досада.

Будучи там, познакомился с одним человеком. Он сказал простые слова. Никто не сказал бы так точно. Его пытались переубедить. Винил себя. Просто однажды послал за чем-то ребёнка, а туда прилетело. Жена, сама истощившая себя горем, доказывала, что большая цепь событий привела к той смерти. «Но если б не послал, этого бы не случилось?» – спрашивал он. И отвечал сам себе. А потом понял.

«Всё происходит просто так, понимаешь, просто так», – хрипло дышал он мне на ухо. Хотелось умолять: «Только никому не говори». Но с его голосом разговаривал лишь он сам. Позже он поджёг собаку, чтоб убедиться. Действительно ли просто так. Убедился. Человек, который понял. Но ещё не поверил.

Мне снится сон. Сумка набита купюрами, роюсь и хочется докопаться до дна – кажется, там есть что-то важное. А достаю лишь купюры. Но знаю – что-то должно быть. Уже по плечо в этой сумке, пальцы, кажется, уже скребут матерчатое дно, но вытягиваю только купюры. Роюсь и роюсь, не могу найти. Что-то ведь должно быть.

Дата – Тире – Дата

«У нас есть план или опять по-русски?» – осведомляется Лена. Она опытный волонтёр, уже вторая командировка, её действия более всех кажутся системными. Задача у нас простая. Всех, кто болен, лечить, кто голоден – кормить, замерзающих – греть, погибающих – спасать.

План есть. Семён грузно шагает по рядам маленького рынка. «Такую-то знаете?» – хрипловато спрашивает сквозь седину. Ищем уличкома, которая распределяет гуманитарку по кварталу. Указали, должна быть здесь. «Да вон офис, спросите директора», – говорит кто-то. Переглядываемся. Неприятная новость. Она директор рынка? «Да ёпта», – вдруг горестно растягивает Семён, указывая на лотки рядом. Там вещи, которые мы привозили в распределительный центр.

Руины сгребли вдоль улиц в валы. Ехать теперь нетрудно. Пара недель, а кое-где на завалах уже вылезла травинка или листок. Почти два месяца, как город пережил штурм, многоэтажки полны лежачих стариков, которых бросили. Они не могут выйти за водой и гуманитаркой. День может стоить жизни. Ходим по домам, опрашиваем, ищем. Газелька заворачивает в очередной квартал. Лекарства, еда, вода. Семён тащит воду. Настя селфится на фоне какого-то покорёженного металла.

«План-то есть, но…» – Семёну тяжело, одышка. В Афгане он был в первый призыв, нынеш-няя роль – единственно возможное участие. Он откидывается спиной у проёма подъезда и долго прокашливается сквозь седую бороду, придерживая рукой тяжелый живот. «Онтология», – поясняет он. Наверное, имеет в виду онкологию, но с озвученным вариантом не поспоришь. Такова онтология. Звучит сильно. Семён вздыхает, наклоняется к баклажкам, входит в подъезд. Его последняя война.

Лихорадочно копошим записи. Глаза помнят – где-то здесь должно было быть ещё двое лежачих. Тревожная догадка. Но нет, всё нормально – Настя уже разболтала каких-то женщин, говорят, инвалидов кто-то переместил, теперь о них заботятся. Идём в указанный двор, встречаем немолодую женщину с усталыми глазами.

«Да, это я», – говорит она. Собрала из окрестных подвалов и квартир немощных, ухаживает за ними, добывает гуманитарку. Целый хоспис. «Господи, есть же люди», – тихо выдыхает Лена. У одного из подопечных – пролежни до позвонков. Переглядываемся – мы не медики. Завтра попросим армейских. Не откажут. «Мы будем заезжать. Всё образуется», – успокаиваем её. Благодарим, оставляем по максимуму. «Кто вы?» – спрашивает женщина с усталыми глазами. Пожимаем плечами. «Господи, есть же люди», – шепчет она, крестит вслед. Плачет.

«Так есть план?» – повторяет Лена. У неё деловой подход. Хотя тоже иногда плачет. Не зная отчего. Просто не ожидала такого. Поэтому снова приехала сюда. Это уже не отпустит.

Невдалеке мерно скрипит металл. На осиротевшей качели раскачивается солдат, другой что-то острит, втиснувшись в маленькое сиденье карусельки. Прищур Семёна разглаживается, утягиваясь в нечаянную улыбку. Он и сам солдат, просто постаревший. Настя тянется за фотоаппаратом.

В Лене трудно обнаружить повышенную чувствительность. Но это там, где она не Лена, а Елена Александровна. Про неё можно сказать то же, что и про добрую половину волонтёрш. Ни тёмная, ни светлая, средней комплекции, джинсы и пухлая куртка. По фамилии Смирнова или вроде того. Лет пятнадцать, как окончила филологический, лет десять, как не меняла работу, хоть и не по профилю. Более-менее всё благополучно. С семьёй не сложилось, дочь пока что у бабушки. Кошку отдала соседям. Изредка, на корпоративы и праздники, она красит губы. Но это там. Здесь не так. Иногда молча отходит в сторону, уткнётся в кулаки, недолго сотрясается. Теперь не красит и ресницы.

План есть. Детское учреждение, туда и едем. «Стойте, стойте!» – вскрикивает Настя. Валимся вперёд от резкого торможения. Мину заметила? Вроде уже неделя, как их убрали. «Уй ты моя милота…» – не обращая ни на кого внимания, Настя распахивает дверь газельки и устремляется к лохматому щенку. Тот принимает поцелуи, вертляво пляшет, пока Настя пытается надёжно зафиксировать его мордашку для взаимного селфи. «Чёрт бы тебя побрал», – сердится Семён.

Настя любит милоту. Это няшно. Это выглядит добром. Больше всего