Андреа Камиллери - Пансион Евы

— Ты с ума сошел! Воспользоваться! Девушки были полумертвые от страха!

— Ну, так и хорошо! Это вам было только на руку.

— А ты сам-то как, воспользовался случаем?

— Мне весь этот театр ни к чему, — небрежно ответил Джаколино. — Я-то могу взять любую из девушек, когда захочу.

— Так, и что нам делать? — повернулся Ненэ к Чиччо. — Пойдем туда опять в понедельник или нет?

Чиччо молчал, размышляя. Но тут опять возник Джаколино:

— Не забывайте, что это будет последний понедельник для девушек. Потом закончатся положенные пятнадцать дней, и приедут новые, а этих увезут.

— И что? — спросил Чиччо.

— По-моему, вам надо обязательно туда сходить еще раз. Вы с ними познакомились, теперь зайдете попрощаться. Если вы не придете, оставите о себе плохое впечатление. Зачем казаться невежливыми?

— Я не против, — ответил Ненэ. — Только вот мадам…

— Знаете, — продолжил Джаколино, — ее не надо бояться. Она всегда так — посидит немного с девушками, а потом уходит в свою комнату. Потерпите ее часик, и — полная свобода.

— Я согласен, — воскликнул Чиччо.

— Тогда вот как мы поступим, — сказал Джаколино. — Все эти девушки с континента, и, скорее всего, они никогда не пробовали куддрируни. Я возьму это на себя, закажу их в таверне у Титилло, там хорошо готовят. А вы что принесете?

— Я попрошу приготовить жареной колбасы, — заявил Чиччо.

— А я принесу вина, — заключил Ненэ. — Поскольку на столе будут куддрируни и колбаса, мне придется взять как минимум восемь бутылок.

Ранним утром в четверг в порт зашел и пришвартовался белый корабль. На мостике был нарисован большой красный крест. Это был плавучий немецкий госпиталь, который перевозил раненых из Африки.

Два часа спустя федерале Коллеони из Монтелузы прибыл в поселок и вызвал к себе подеста,[3] секретаря партийной ячейки и донну Чиччину Локрасто, председателя Женского фашистского комитета.

— Необходимо обеспечить должный прием нашим немецким камератам, получившим ранения на полях сражений. Судно отплывает в Геную в воскресенье утром. Вы, подеста, свяжитесь с Управлением порта и вместе с начальником порта организуйте встречу с капитаном. Сообщите ему, что завтра в десять утра на борт судна планируется визит делегации фашистских женщин, с его разрешения, разумеется. Своим присутствием и заботой женщины должны смягчить страдания этих мужественных бойцов. Камерата Локрасто, я надеюсь, излишне вам напоминать, чтобы все отобранные женщины были в фашистской форме.

— Что нам нужно взять с собой? — спросила донна Чиччина.

— Ну, не знаю: цветы, фрукты, пирожные…

— Федерале, вы, наверное, забыли, что готовить пирожные запрещено? В военное время мы не можем себе позволить расходовать молоко, муку и сахар на подобные глупости! — сурово заметила донна Чиччина. Она была упертой фашисткой, почище самого федерале.

Коллеони закашлялся. Да, этого он как-то не учел, тем более что в его собственном доме ни мука, ни сахар не переводились, а сам федерале любил сладкое. Продукты доставлялись контрабандой, и жена каждый день пекла ему что-нибудь вкусное.

— Ах да, конечно, я имел в виду пакетик карамели или печенья, — парировал федерале. — В общем, это все детали, решайте сами. Самое главное — ваше присутствие. Разумеется, я намерен вас сопровождать.

Не так-то легко было донне Чиччине Локрасто собрать женщин, желающих отправиться на корабль. Да, фашисты, но не до такой же степени, чтобы идти смотреть на изувеченных пацанов; да, пусть их мама немка; чье сердце такое выдержит — бедные мальчики — кто без руки, кто без ноги, кто вообще без глаз.

Донна Чиччина весь вечер пробегала от дома к дому, так сказать, от «Понтия к Пилату». У одной женщины ребенок был нездоров, другая собралась к врачу, третья хотела навестить сестру, которая только что родила, четвертая только что отнесла мундир к портнихе, чтобы подогнать талию…

Короче, в пятницу утром, без десяти минут десять, у трапа белого судна в ожидании федерале стояло ровно девять женщин в форме, не считая самой донны Чиччины. Больше добровольцев не нашлось.

Само собой, разойдясь по домам, эти женщины рассказали мужьям о том, как прошел визит. С их слов стало известно, что на судне находилось отдельное помещение, дверь которого была закрыта. Немецкий капитан через переводчика объяснил, что в той каюте лежат бойцы с очень тяжелыми ранениями и что он не рекомендует смотреть на них людям со слабыми нервами — настолько ужасным, отвратительным и жутким это все могло показаться. Но если дамы все же пожелают войти… Дамы подумали и решили воздержаться. Тем более доброе дело, задуманное федерале, они уже практически завершили, товарищескую поддержку оказали, и теперь наконец можно было идти домой готовить обед.

Правда это или нет, но история о синьорах, отказавшихся зайти к тяжелораненым бойцам, достигла ушей мадам Флоры. Ровно в шесть вечера мадам нанесла визит начальнику порта. Начальник порта послал на борт судна переводчика. Через полчаса переводчик вернулся с положительным ответом. Таким образом, в субботу, ровно в девять тридцать утра, девушки «Пансиона Евы», скромно одетые и без косметики, выстроившись в колонну по две с мадам во главе, проследовали до самого порта, сопровождаемые любопытными взглядами. Девушки поднялись на борт белого корабля и спокойно прошли к месту, которое многим могло показаться ужасным, отвратительным и жутким.

Веселая компания собралась в той же столовой, как и в прошлый понедельник. Девушки уплетали куддрируни. Грация даже захотела узнать рецепт и все подробно выспрашивала: сколько надо муки, сколько дрожжей, как правильно замешивать тесто, на какое время ставить опару дозревать под шерстяную накидку, сколько нужно помидоров для соуса, сколько качкавала,[4] сколько картошки, сколько сардин и до какой температуры следует разогревать плиту.

Потом они принялись за жареную колбасу, и тут Ненэ некстати пришла в голову дурацкая мысль спросить, как прошел визит к раненым немцам. Столовая в миг погрузилась в неловкое молчание, и Ненэ понял, что допустил промах.

— Не стоит об этом говорить, по крайней мере, не здесь и не сейчас, — сказала мадам Флора, которая пока не собиралась идти в свою комнату. — Если только Эмануэла захочет рассказать что-нибудь, пожалуй, тебе этого будет достаточно и ты не захочешь иных подробностей.

Она говорила по-итальянски, что случалось крайне редко. Эмануэла с видимой неохотой начала свой рассказ. Ее немецкий акцент зазвучал более явственно.

— Там стояло восемь коек, по четыре вдоль стены, правда, одна из них была пустая. Я пошла к той, что была крайней слева. Пока я шла… а там было так темно…

— Ничего не было видно, — перебила мадам, — каюта располагалась где-то в трюме, поэтому иллюминаторов не было. Из освещения горели только низковольтные лампочки над каждой кроватью, и все. Продолжай.

— Стоило туда войти, как сжималось сердце, — добавила Грация тихо.

— Я подошла, — продолжала Эмануэла, — и увидела, что раненый опирается на подушки, и тело его высоко приподнято. Голова была вся забинтована, даже глаза, оставлено только отверстие для рта. Я села на стул у изголовья и тут поняла, что раненый вовсе не сидит, его так прислонили к подушкам, потому что…

Эмануэла запнулась, потом залпом выпила полстакана вина и продолжила:

— …у него не было ног. И левой руки у него тоже не было. Над кроватью висела картонка с именем и званием: сержант Ханс Гриммель. Я была вся в поту и не знала, что мне делать. Я позвала его вполголоса: «Ханс, Ханс!», — но он меня не слышал. Докторов мы там не видели, была медсестра, и она мне показала жестами, что сержант потерял зрение и слух.

Я сказала медсестре, что могу говорить по-немецки, но она лишь улыбнулась и отошла. Я сидела и думала, что напрасно мы сюда пришли, и тут раненый медленно повернул голову в мою сторону. Наверное, он почувствовал мой запах, не знаю. Потом он с трудом протянул ко мне единственную руку, пытаясь дотронуться. Я схватила ее и крепко сжала. А потом он потянул руку к себе, и я поняла, что он хочет, чтобы я придвинулась ближе. Я стала на колени возле кровати. Тогда он отпустил руку и стал ощупывать мои волосы, лоб, глаза, нос, рот, шею. Потом его рука опустилась еще ниже и застыла. Я догадалась, чего он хочет. Я выпустила блузку из юбки, расстегнула ее, сняла лифчик и прижала его руку к себе. Он долго ласкал меня. А потом сержант вдруг отдернул руку и начал сильно кашлять, и я испугалась, что он задохнется.

Я застегнулась, поднялась с колен и позвала медсестру. Когда она подошла, я попросила ее что-нибудь сделать, чтобы прекратить этот ужасный кашель. Она посмотрела на меня и сказала, что тут ничем не поможешь и что раненый вовсе не кашляет, а плачет. Вот все.