Эмпузион - Ольга Токарчук

но кажутся ненадежными, качающимися, крыши сдвигаются низко, так что на какое-то мгновение дома кажутся похожими на переросшие грибы; деревья, в дневные часы раскидистые и гордые, теперь жалко торчат в небо, словно метелки; мостовая на улице, такая блестящая и новенькая днем, сейчас кажется присыпанной хвоей, она мягенькая, будто ковер, глушащая шаги.

- Это все из-за Schwärmerei, - говорит Войнич и возвращается в кровать.

И теперь, укрывшись одеялом, он закрывает глаза, как учил его Тило, чтобы вновь увидеть то пепельный мир. Он видит гроб, который переносят через мостик и осторожно, профессионально ставят на катафалк. Видит как всегда командующего Опитца, Дьёрдя с запавшим лицом, герра Августа с платочком при щеке и словно палка торчащего у двери Фроммера. Лукас стоит у входа в свою пристройку и слегка покачивается. Он даже замечает фрау Вебер и фрау Брехт за мостиком, на улице, обе мрачные и уродливые.

Гроб стоит в элегантном морге на одном из трех катафалков. Этой же ночью умер пациент из курхауса, и, возможно, Тило радуется, что у него имеется компания на этой последней остановочке, прежде чем уйти в землю. Теперь они лежат там оба – при жизни не знакомые, объединенные общей судьбой, колонизированные палочками Коха.

Под теми же веками Войнич видит, что Опитц и Раймунд, сопровождавшие гроб от пансионата до морга, уже возвратились и стоят перед входом. Склонившись один к другому, они разговаривают, и раз за разом поглядывают на его окна. Это его испугало, и он открыл глаза.

Около полудня Войнич оделся и вышел наружу. Его гоняло по всей деревне, он прошел ее быстрым шагом вдоль и поперек, не отвечая на поклоны довольных собой, сытых пациентов, которым удалось забыть, что через небольшое время их ожидает то же самое, что и Тило. Под конец, удирая от польской группы, которая охотилась на него, чтобы выразить ему соболезнования, он, будто бы случайно, попал в церквушку, а поскольку в ней никого не было, он вошел туда, закрыл за собой дверь и спрятался в углу под той странной иконой. Группа нарисованных персонажей неожиданно показалась ему близкой, словно бы он увидел семейный портрет – Мечислав всматривался в серьезные лица женщин, а в Младенце увидел бедного Тило. Плащ святой Эмеренции уже не произвел на нем столь мрачного впечатления, как в прошлый раз, теперь он показался ему оберегающим, как подкладка шубы его матери, которая была настолько дорогой, что отец никому ее не отдал. Шуба так и висела в шкафу в их львовской квартире, а запах духов, которыми она была окроплена, давно уже выветрился, осталась одна вонь нафталина. Маленький Мечись, когда отца не было дома, забирался в этот шкаф и гладил приятные меховые волоски, совал руки в карманы и, не снимая шубы с вешалки, окутывался нею, так что чувствовал гладкую и прохладную подкладку. Он предпочитал ее, холодную и шелковистую, пускай даже и самому мягкому меху убитого животного. Именно это ему сейчас и вспомнилось, когда он глядел на лицо святой Эмеренции – наверняка это была покровительница шкафов, святая нафталиновая попечительница убежищ, тесных проходов, темных коридоров, лисьих нор.

После возвращения, в салоне к нему прилип герр Август – необычно возбужденный, с красными пятнами на лице. Он только что посадил безразличного и бледного Дьёрдя за столом и приказал Раймунду подать тому кофе, пирожных и, естественно – ради того, чтобы испробовать – рюмочку Schwärmerei.

Философ выпил без внимания, все время говоря о Тило, о том, что узнал от доктора. У него был странный, но вовсе не берлинский, а какой-то иной, чужой акцент. Такого Войнич еще не слышал. Он повторял, без какой-либо уверенности: "Ну что же, можно сказать, будто бы не было ни малейшего шанса".

После этого он обратился к Войничу:

- У Тило был один предмет, весьма ценный, в том смысле, что ценность его… сентиментальна. Семейная памятка, понимаете… Не оставил ли он чего-нибудь для меня? Я спрашиваю, потому что вы с ним приятельствовали.

Это был один из труднейших моментов в жизни Войнича. Еще до того, как предложение было завершено, он уже знал, о чем Дьёрдь спрашивает. Хорошо еще, что этот внешне красивый мужчина не умел читать в мыслях, в противном случае, словно на ладони, увидел бы картину де Блеса, завернутую в газеты и втиснутую между стеной и шкафчиком в комнате Войнича. Поэтому, прежде чем спрашивающий закончил, у Войнича было время подумать, что он ответит. Все в нем желало сказать: Ну да, Тило оставил картину. Она у меня в комнате, сейчас я ее принесу.

Но сказал он вовсе не так. Какой-то иной голос отозвался в его горле, голос, которого он не ожидал, хотя в последние недели подозревал, будто бы тот в нем имеется. Это было словно бы новое место равновесия в нем самом, точка, вокруг которой все теперь организовывалось заново.

- К сожалению, мне ничего об этом не известно. Тило мне ничего не передавал.

И через мгновение прибавил:

- Мне очень жаль.

15. СЛАБЕЙШЕЕ МЕСТО В ДУШЕ

Войнич обнажился и опустил взгляд. Вновь он встретился с тем, что более всего ненавидел - осматриванием, оцениванием, сравнением с тем, как должно быть, как следует, как это должно быть в ином месте, не тут, а там, у каких-то всех. Он отвернул голову и почувствовал себя точно так же, как и тогда, когда отец возил его по врачам – отделенным от собственного тела. Вернулся и Пан Плясун, легкое существо, которое скачет с предмета на предмет, способное сравниться скоростью с поездами. Он уже был на застекленном шкафу, потом на подоконнике, затем на вешалке, на которой висел белый врачебный халат, после того, прорвался наружу, на самую вершину елки и на карниз соседнего здания. Да, Пан Плясун набирал энергии, чтобы забрать его от себя самого, и он наверняка был уже готов запрыгнуть на горные вершины, на мягкие края облаков. И тут неожиданно из-за окна зазвучала веселая мелодия про спящего Якова, и Пан Плясун лопнул, словно мыльный пузырь, а Мечислав вновь очутился в кабинете доктора Семпервайса, раздетый, беззащитный, бледный от стыда и холода. На его гармонично красивое тело напирали края медицинского оборудования, все те обращенные против него весы, шприцы, стерилизаторы и даже ручка доктора Семпервайса, которая прямо сейчас должна была написать диагноз и свести Войнича в разряд аномалий. Но доктор Семпервайс подошел к нему, подал майку и кальсоны, и даже, что могло показаться неким жестом нежности, накинул ему на спину свитер.

- Ну что же. Прошу одеться.

Войнич одевался за ширмой и поглядывал