Побег - Олег Викторович Давыдов

— Да, Пал Палыч, покажите ему, — сказала Софья.

— Не Пал, а Фал, с вашего позволения, — сказал Бенедиктов, подавая мне свою руку. Я взял эту руку, поднес к глазам, рассматривая крупный перстень с плоским лиловым камнем на безымянном пальце.

— Простите, Фал Палыч, а кто же это вас так назвал? — спросил я отошедшего на несколько шагов Бенедиктова, — спросил, продолжая любоваться камешком на его руке.

— Не знаю, ебть, я подкидыш, — с грустью в голосе отвечал Бенедиктов, наклоняясь над чем-то на песке. Глаза его увлажнились. Как трогательно, читатель, не правда ли?

— Но это христианское имя?

— Конечно! — у меня именины 29 марта, — ответил Фал Палыч, поднимая что-то с земли и подходя ко мне. Потом, вздохнув, добавил: — Я сегодня удачлив — вот агат. — И показал найденный только что черный камень. Ни слова не говоря, я вернул ему руку, которую он тут же стал пристегивать. Пристегнул, посмотрел на перстень, стал одевать рубаху. Окунув голову в ее полотно, заметил:

— Если всегда быть таким удачливым, можно легко разбогатеть.

— Для того, чтобы разбогатеть, нужно иметь хорошую голову на плечах, — сказал я в ответ. На что Бенедиктов возразил, выставив свою лысину из выреза рубашки:

— О, чем же вам не нравится моя голова?

Тут я снял свою рубашку.

— Ты что, не пойдешь, что ли? — удивилась Софья.

— Нет, я хочу доплыть до камней.

— Вот это так, — сказал Бенедиктов, — а я буду его секундантом.

— Ну так я пойду одна…

— Да? — ну, прощайте… подождите! — я подарю вам на дорожку свой агат. Вот! — И Фал Палыч сунул в руку удивленной Софьи черный камень. Я был этим немного задет, и, однако же, странная личность эта начала интересовать меня. Оставшись вдвоем, мы мало-помалу разговорились, закусывая овощами, оказавшимися в сумке у Бенедиктова. Тема для разговора была уже задана: хорошая голова, удачливость, богатство, — а поскольку, глядя на резвящуюся внизу парочку, я так отчетливо вспомнил вдруг свое прошлое, постольку все мои доисторические воспоминания должны были хлынуть полным потоком. Они были живы, эти воспоминания, и были как будто бы даже актуальны сейчас — чего за последние два года не случалось ни разу. Вот, в частности, во время этого разговора мне и вспомнилась моя старая идея разбогатеть.

Не помню, говорил я уже или нет, что раньше работал программистом. Участвовал в разработке неких программ для Госбанка СССР. Вот там я и придумал алгоритм, который мог бы обогатить меня. Суть дела сводилась примерно к следующему.

Если вы разливаете бутылку на троих, каждому должна достаться третья часть, то есть 33,333… процента, содержащейся в ней водки; но если, округлив, скажем, до третьего знака, вы суммируете эти проценты, то получится не 100, а 99,999. Так вот, тысячная, которую, в общем, довольно трудно учесть, должна попасть в ваш стакан, карман или куда вам угодно. Имея дело с большими деньгами, так можно нажить тысячи — вопрос только в том, как незаметно переводить эти тысячные и куда.

Первую часть этой задачи (о квадратуре круга) я решил с честью — составил отличную программу, — оставалось только решить, куда же девать эти деньги. Вечная проблема на Руси, отраженная даже в художественной литературе: несчастный Раскольников прячет награбленное под камень, великий комбинатор Остап Бендер навешивает свой миллион на себя, пытаясь перенести через границу, и — все теряет.

Ведь действительно, не могу же я переводить эти деньги на свой текущий счет — не могу уже просто потому, что у меня его нет. Совершенно непонятно было, что делать с этими своими деньгами, да и деньги были какие-то мнимые — не деньги, а сон какой-то: как будто бы я разбогател во сне и мучаюсь, как бы это их, эти деньги, перевести через границу сна в реальность.

Можно было бы, конечно, переводить их на счет какого-нибудь липового предприятия и как-то изымать оттуда, но ведь это бумаги, отчетность, ОБХСС, рутина, посторонние люди, жульё — черт знает что! Стоило ли для этого придумывать столь изящное решение? — самая обыкновенная афера. Мне не хотелось пачкаться в этой грязи — вся изощренная легкость моей идеи пропадала. Скажем так: «Любовная лодка разбилась о быт».

Тетеньки что-то увидели

* * *

Не говорил ли я, кстати, читатель, что снова влюблен? — вот сейчас, когда это пишу. Говорил! Но странно продвигается мой роман — какими-то непонятными скачками и мудреными извивами. Я весь уже извелся — неделю не сплю и не ем, стал раздражительным, вспыльчивым, желчным… Не влияет ли это на мой текст? Не заразился ли он моим нынешним неврозом?

О, ведь я понимаю, в чем тут дело: просто с самого начала я взял не тот тон, вот и приходится терять время на разговоры о литературе, строить из себя воплощенное благородство, которое от голода и бессонницы делается все более утонченным и призрачным. И я не нахожу в такой ситуации повода для перехода к более решительным действиям — довольствуюсь тем, что подменяю действительную любовь размышлениями о ней, занят оспариванием этой любви у самого себя.

Не напоминает ли вам это другой спор — великих Канта и Гегеля из-за ста талеров, которые, как утверждает первый «если они действительны, не содержат в себе ни на йоту больше, чем сто возможных. Но мое имущество больше при наличии ста действительных талеров, чем при одном лишь понятии их (т. е. возможности их)».

— Понятие, которое только субъективно и отделено от бытия, — ничтожно, — соглашается Гегель.

— Итак, что бы и сколько бы ни содержало наше понятие предмета, мы во всяком случае должны выйти за его пределы, чтобы приписать предмету существование.

— Когда Кант говорит, что из понятия нельзя выковырять реальность (Это, читатель, гегелевская реплика в сторону. — С. М.), то он постигает понятие как конечное. Конечное и есть это снятие самого себя, и, рассматривая понятие отдельным от бытия, мы получили ту сопряженность с самим собой, которая есть бытие само по себе.

— Ясно, что бытие не есть реальный предикат, — продолжает Кант, — иными словами, оно не есть понятие о чем-то таком, что могло бы быть прибавлено к понятию вещи. Оно есть только полагание вещи или некоторое определение само по себе. В логическом применении оно есть лишь связка в