Море вверху, солнце внизу - Джордж Салис

круги под глазами не выдавали утрату, безымянное сомнение. А может, это была двусмысленная ненависть. Разница между ними казалась ничтожно малой. Мы делаем различие между сомнением и ненавистью ради удобства, удобства самой речи.

— Я знал, что ты придешь. У нас сегодня весьма солидное собрание. А, вот, посмотри на всю эту малышню… — из-за мокроты в горле голос его оборвался. Он вставил палец за воротник, поводя им туда-сюда. Время от времени круглые стекла его очков ловили свет, превращаясь в сияющие диски, полностью скрывающие глаза.

— Я…, — продолжил он, прокашлявшись, чтобы дать выход словам. За плечом Отца Иосифа, состоящим из пылинок и точек, висело распятие почти в натуральную величину, где Иисус распростер руки с выражением лица, лишенным любых эмоций, кроме спокойного приветствия, но я, ощущая тонкую струю речи Отца Иосифа, не мог отделаться от мысли, что если Иисус приветствует меня или кого-либо другого, то зачем ему прибивать ладони, изображая вынужденное приглашение? На мгновение мне показалось, что Отец Иосиф мог услышать или прочитать мои мысли, если судить по его выпученным глазам в моменты, когда мне удавалось их разглядеть, но я знал, что это смешно. Лишь Богу дано было знать. Тогда я подавил порыв броситься ему в ноги и покаяться во всём, а затем подползти к алтарю и предать себя Его воле. Все вокруг, вероятно, посчитали бы, что это говорит алкогольный дух из самых горьких, овладевший моим рассудком.

— Святой Петр, — прозвучало кодой тому, что он сказал перед этим. Он смотрел на яркую мозаику святого, распятого вверх ногами, застрявшего в бесконечном падении, с ореолом вокруг головы. — Твой тезка, не так ли? Замечательно, просто замечательно.

Я пришел к нему за помощью, как тогда, в начале. Но что-то было не так. Чего я совсем не ожидал, так это своего отношения к остальным прихожанам. Они прижимали к себе детей, проходя мимо меня, делая вид, что рассматривают множество пасхальных лилий, украшавших каждую нишу, ступеньку и полку. Я увидел Роберта с блестящим пробором в уже редеющих волосах, сидящего с извивающимся четырехлетним сыном. Он обернулся, возможно, выглядывая свою доминирующую супругу. На долю секунды встретился с моими затуманенными глазами и неловко подмигнул. Правое веко закрылось чуть быстрее левого, подчеркивая неравномерность всего его существования. Предупреждая меня тем самым, что семейная жизнь не оправдывает ожиданий. Но на самом деле он боялся, что я займу его место, или он мое, и я это знал. Лучше уж Питер, чем я, уверен, думал он про себя. Он принял прежнюю позу лицом вперед, словно ничего и не было, словно я не существовал полностью, а в лучшем случае наполовину. Я сразу понял, к какому типу он относится, пожав его вялую руку. Он делал то, что ему говорят. Вынос мусора по средам в 7:30 утра, ни минутой раньше или позже. То же самое с работой в «Доллар дженерал», где он улыбался всем и вся, за исключением меня в тот момент. Ни для кого не секрет, что его жена трахает до потери пульса какого-то счастливчика из нашей округи. Не помню, чтобы в тот день видел ее. Еще одно свидетельство неравномерности его мерцающей жизни.

А вот мистер и миссис Бенедикт, одетые по случаю в пастельные цвета. Эти цвета… Бенедикты имели яркие наряды на каждый день: оранжевые, желтые, лимонные, розовые, небесно-голубые, пурпурные и белые. Эти цвета теперь принадлежат воздуху. Когда я кивнул им, оба как по команде расправили свои туалеты. Это выглядело так, словно их одежда внезапно утратила образцовость и ее необходимо немедленно привести в порядок, после чего они продолжили свой путь. Я думал, что прихожане примут меня как давно пропавшего члена семьи, если не несчастного сироту. В трех слогах этого слова такая тяжесть, что у меня из руки выпала ручка… Но нет, они отнеслись ко мне как к подменышу. Ненужной вещи. И они были правы. Меня подменили.

Я собирался написать, что среди этой паствы я чувствовал себя волком. Не каким-то зловещим или кровожадным, а беззубым, израненным волком-одиночкой, которого не волнует ничего, кроме собственного страдания. Изгой. Несомненно, они это ощущали, видели, кем я стал, а я не особо пытался что-то скрыть: мятые, закатанные по локоть рукава рубашки, брюки без ремня, стоптанные и изношенные туфли. Если уж на то пошло, я мог бы прийти в одном нижнем белье, таким образом, я избавил и их, и себя от подобной непристойности.

— Питер, — сказал Отец Иосиф. Он произнес мое имя, словно это я был святым мучеником, и попытался взять меня за руку, но я успел ее отдернуть. И сразу же пожалел о содеянном.

Уже тише он повторил:

— Питер.

Я сказал, что мне нужно поговорить с ним и исповедаться.

— Да, конечно. Конечно, — ответил он. Вставив на этот раз за воротник два пальца. Не могу сказать, вспотел ли он.

Здесь моя память меня подводит, но каким-то образом я таки добрался до исповедальни, а Отец Иосиф занял место с другой стороны. Хотя не могу сказать с уверенностью, что это был именно он, потому что сквозь перегородку лицо казалось игрой воображения.

— Помилуй меня, Отче, ибо грешен я, я…, я не исповедовался уже несколько месяцев.

— Когда был последний раз, Питер?

— Несколько месяцев, Отче. Четыре, может пять.

Я перечислил свои грехи, и, хотя отчетливо не видел лица, почему-то знал, что его это не потрясло и даже не удивило. Я обратился к своей совести, как меня учили. Я знал, что желчь осквернила ее. Когда исповедь закончилась, стало очень тихо, паства снаружи, казалось, тоже умолкла. Я сделал вывод, что это тронуло Отца Иосифа. Тишина поверх тишины. Не могу сказать, сколько это длилось. Затем, не моргнув и глазом, он приказал мне прочитать целый набор молитв для искупления. Я произнес покаянную речь:

— Боже мой, я прошу прощения за грехи мои всем сердцем. Пустившись во все тяжкие и не совершая благих дел, я согрешил против Тебя, Кого я должен любить превыше всего.

Я почти закончил молитву, когда моя речь сделалась совершенно несвязной. Оплошность, которая, кажется, перечеркнула всё, в чем я только что покаялся, но тогда я этого не понимал. Когда я наконец-то восстановил свое смердящее дыхание, тишина стала еще сильнее, и я уже был не в состоянии ее вынести. Я разорвал ее вопросом:

— За что, Отче?

Мне показалось, что я вижу, как его веки закрылись, когда он опустил взгляд на пол, а потом увидел белые нижние полушария глаз, когда он поднял