Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник) - Рульфо Хуан

– И куда ты собрался, нельзя ли узнать?

– На Север.

– И на кой тебе туда? Неужто здесь нечем заняться? Ты что же, больше не разводишь свиней?

– Разводил. Теперь нет. Нет смысла. На прошлой неделе нам нечего было есть, на позапрошлой мы питались одной зеленью. Мы голодаем, отец. Вы-то себе и представить такого не можете, потому что живете хорошо.

– Чего ты там бормочешь?

– Что мы голодаем. Что вам этого не понять. Напродаете ракет, петард, пороху, и живете себе спокойно. Люди любят праздники, а к вам деньги текут ручьем. Но у нас все иначе, отец. Свиней больше никто не разводит. А если кто разводит, так себе же на пропитание. А если продают, то задорого. А у людей нет денег, чтобы покупать. Так что с этим предприятием покончено, отец.

– И за каким чертом ты тащишься на Север?

– Денег заработать, зачем же еще. Смотрите сами: Кармело вернулся богачом, даже привез с собой граммофон и теперь берет по пять сентаво с каждого, кто слушает его музыку. Неважно, что ставить: простые танцульки или хоть эту Андерсон с ее грустными песнями – стоит все одинаково. И неплохо зарабатывает, всегда есть очередь послушать. Так что сами видите: надо только съездить и вернуться. Вот я и решил поехать.

– А где ты оставишь жену с детьми?

– За этим я и зашел, предупредить вас. Попросить позаботиться о них.

– А я что тебе, сиделка какая? Уезжаешь – так пускай Господь за ними и последит. Я слишком стар, чтобы растить детей. Сполна хватило забот с тобой и с твоей сестрой, мир ее праху. Никогда больше не возьму на себя ничего подобного. Говорит ведь пословица: «Если колокол не бьет, значит, нету языка».

– Не нахожу, что сказать вам, отец. Даже не узнаю вас. Что получил я с того, что вы меня вырастили? Одни мучения. Вы просто вышвырнули меня в этот мир: выбирайся, мол, как знаешь. Не научили даже собственному ремеслу – этим петардам да хлопушкам. Видно, чтобы не отнимал у вас работу. Напялили на меня штаны да рубашку – и вперед, шагом марш, учись жить, как сумеешь. Выкинули из родного дома в чем мать родила. А теперь, смотрите сами: мы умираем с голоду. Ваша невестка, ваши внуки и я, ваш несчастный сын. Все ваше драгоценное потомство, так сказать. Вот-вот откинем копыта. И не просто так, а с голоду – вот что больше всего выводит из себя. Неужто вы думаете, что это справедливо? Что так и должно быть?

– А мне, черти бы тебя побрали, что за дело до всего этого? Зачем ты женился? Ты ведь ушел из дома и даже не спросил моего благословения.

– Я сделал это, потому что вы никогда не любили Тра́нсито. Позорили ее передо мной с того самого дня, как я привел ее в дом. Вспомните сами: вы даже не повернулись, когда она пришла в первый раз. «Смотрите, папаша: это и есть девушка, с которой я хочу связать свою судьбу». А вы пустились говорить загадками: мол, вы и сами с ней знакомы «самым интимным образом», будто она уличная девка какая. И наговорили столько всего, что я и сам не понял. Поэтому я даже не стал приводить ее во второй раз. Здесь на меня обижаться нечего. Я лишь прошу позаботиться о ней, потому что в самом деле ухожу. Делать здесь теперь нечего, незачем даже пытаться.

– Все это болтовня. Кто работает – тот ест, а кто ест – тот жив. Запомни эту мою мудрость. Посмотри хоть на меня: стар как кляча, а не плачу. А когда был молод – и говорить нечего. Нередко и на женщин хватало! Тому, кто работает, хватает на всё, а на телесные потребности – и подавно. Все дело в том, что ты дурак. И не говори, что это я научил тебя этому.

– Но ведь вы мой родитель. И должны были направить меня на путь истинный, а не выпускать на все четыре стороны, как коня в кукурузное поле.

– Ты был здоровым мужиком, когда ушел из дому. Или, может, ты хотел до самой моей смерти сидеть у меня на шее? Только ящерицы умирают в той же дыре, где родились. Да и жаловаться тебе не на что: скажи спасибо, что удалось познать женщину и завести детей. Есть ведь такие, кому и этого не довелось: у которых жизнь промелькнула, как вода в ручье, – ни поесть толком не успели, ни попить.

– Вы даже не научили меня сочинять стишки, как вы умеете. Так бы хоть развлекал людей, как вы, да зарабатывал что-нибудь. Но когда я попросил вас об этом, вы сказали: «Иди яйцами поторгуй, проку больше будет». И вот я стал заниматься яйцами, потом курами, потом свиньями, и до недавнего времени все шло неплохо, если можно так сказать. Но дети растут, деньги заканчиваются. Дети сосут деньги, как воду: дела вести больше не на что, а в долг никто не дает. Я уже сказал, что на прошлой неделе мы ели одну зелень, а теперь нет и ее. Поэтому я ухожу. И мне грустно уходить, отец, хотите верьте, хотите нет. Потому что я люблю своих детишек. Не то что вы: наплодили и выгнали вон.

– Запомни вот что, сынок: свил гнездо – оставь яйцо. Когда станешь стариком, поймешь, что такое эта жизнь: дети неблагодарны, они вырастают и уходят, и бывает, сметают все до последней крошки. Капли воспоминания о родителях – и той не остается.

– Это просто слова.

– Может быть, но так оно и есть.

– Я про вас не забыл, как видите.

– Ты приходишь, только когда нужда припрет. Будь у тебя все хорошо, давно позабыл бы обо мне. С тех пор, как умерла твоя мать, мне всегда было одиноко. Когда скончалась твоя сестра, стало еще хуже. А когда и ты ушел, я понял, что остался один навсегда. А теперь ты приходишь и хочешь играть на моих отцовских чувствах. Но ты, похоже, не знаешь, что воскресить мертвеца сложнее, чем дать дорогу новой жизни. Ты должен кое-что понять. Своим трудом поживешь – поймешь многое. Учись утираться собственным платком – мой тебе совет.

– Так вы позаботитесь о них?

– Оставляй, с голоду тут еще никто не помер.

– Пообещайте, что выполните мою просьбу. Я не хочу уходить, не будучи уверенным.

– Сколько их?

– Да не очень-то и много: три мальчика, две девочки, да невестка-молодуха.

– Не оговорился? Молодуха? Проблядуха!

– Я был у нее первым. Она была невинна. Она хорошая. Постарайтесь полюбить ее, отец.

– А когда ты вернешься?

– Скоро, отец. Скоплю деньжат, и обратно. В двойном размере верну вам все, что вы на них потратите. Только не дайте им голодать – вот все, о чем я прошу.

С окрестных ранчо люди спускались в деревни. Из деревень люди уходили в города. В городах люди терялись, растворялись среди других людей. «Не знаете, где найти работу?» «Конечно знаю. Езжай в Сьюдад-Хуарес. За двести песо я тебя доставлю. Там найди того-то и скажи, что это я тебя послал. Только никому ни слова». «Да, сеньор. Завтра принесу деньги».

– Вот двести песо, сеньор.

– Отлично. Я дам тебе записку к нашему другу в Сьюдад-Хуаресе. Не потеряй ее. Он переведет тебя через границу, да еще и работу подыщет. Вот адрес и телефон, так ты скорее найдешь его. Нет, в Техас ехать не надо. Слыхал про Орегон? Так вот, скажешь ему, что хочешь в Орегон. Собирать яблоки. И никаких хлопковых плантаций, ясно тебе? Ты парень не промах, видно сразу. Там, в Орегоне, надо будет найти Фернандеса. Знаешь такого? Не знаешь? Ну так спросишь. А не захочешь собирать яблоки – устроишься шпалоукладчиком. Платят больше, и рабочий сезон длиннее. Обратно приедешь с кучей долларов. Только не потеряй записку.

– Нас всех перебили, отец.

– Кого – нас?

– Нас. На переправе через реку. Вокруг зажужжали пули, и нас всех перестреляли.

– Где?

– Там, на Севере. Нас высветили прожекторами, пока мы переходили реку.

– И почему же?

– Я не знаю, отец. Вы помните Эстанисладо? Это он надоумил меня ехать. Рассказал, как сделать, чтобы все было шито-крыто, и мы поехали: сначала в Мехико, а оттуда – на Север. И мы уже переходили реку, когда нас вдруг стали расстреливать из маузеров. Мне пришлось вернуться, потому что он просил меня: «Вытащи меня, земляк! Не оставляй меня». А он уже весь размяк, лежал брюхом кверху, весь в дырках от пуль. Я стал тащить его, как мог, да еще старался держаться в стороне от прожекторов, которыми нас высветили. Я спросил: «Ты живой?» А он мне: «Вытащи меня отсюда, земляк». А потом говорит: «Да, попали в меня». А у меня у самого локоть раздробило пулей, да так, что кость вышла наружу. Ну я схватил его здоровой рукой и говорю: «Держись-ка покрепче!» Он умер у меня на руках, на берегу, с нашей стороны. У местечка под названием Охинага. Мы сидели в камышах, а камыши шуршали себе, как ни в чем не бывало.