Побег - Олег Викторович Давыдов

Не плачут сволочи! Не знаю, слово чье Их разбудить смогло бы — Прорвать нарывы глаз, Чтоб волдыри слезами истекли!

Согласимся, что очень сильные, смелые и яркие образы для тогда еще только начинающего стихотворца (и тема значительная, к тому же). Но впоследствии, к сожалению, он оставляет поэзию, переходит к прозе и переводу, начинает метаться, чудить… Однако то, что он читает сегодня, разительно отличается от всего, написанного им до сих пор.

* * *

В давние времена одна женщина спросила меня, не писатель ли я?

На что я ответил:

— С чего это вы взяли?

— Да у вас взгляд странный.

И вот с тех пор я почувствовал себя писателем…

Да, почувствовал себя писателем: пробую писать, но ничего путного пока что-то не получалось. Иногда мне казалось, что стоит только сесть за стол, взять перо — и я напишу нечто. Не так это просто, дорогой читатель. Писать можно о чем угодно — выглянул в окно, вот тебе и пожалуйста — пиши: дерево, пьяные грузчики, сушится белье у забора, облака в вышине — дело простое! — можно также написать о своих переживаниях, можно что-нибудь такое из времен Римской империи или, скажем, связать математику Пуанкаре с кружевом мостов над Сеной. Все это можно, и мне нетрудно было бы сделать это, но вот какое-то неудобство: поднять перо, замахнуться, в чем тут дело, черт возьми? Я даже мучался.

Иногда мне казалось, что неудобна вот именно поза, в которой я сижу и пишу. Мне чудилось, что нужно принять определенную позу, соответствующую моему положению, — и все будет в порядке. Ведь все дело не в том, что мне нечего писать (этим как раз я богат), но вот органическая невозможность… Еще не начав писать, я думал, что сделаю то, что мне брезжится, слишком банальным. И действительно, коренной вопрос у меня был: какую же позу принять? Не думай, читатель, что это так бессмысленно, — ведь у каждого есть своя самая милая, удобная поза.

Например, вычурному Марли, чтоб писать, надо (я думаю) встать на левую ногу, правую оттянуть назад, корпус склонить так, чтобы колебаться в неустойчивом равновесии, и бумагу сжимать каким-нибудь особым образом в левой руке — вот тогда он может что-то написать. И он написал уже кое-что (немало! — я уже говорил), но не очень доволен собой, потому что хотелось бы сделать что-то большое и очень значительное, а получаются лишь коротенькие натянутые вещички. Еще бы! — разве можно долго балансировать на одной ноге? — для большого романа эта поза неудобна, и вот, что он ни делает, а пишет лишь мелочи, колеблющиеся на грани бессмыслицы.

А я, так и вообще ничего не мог написать, потому что мне казалось: написать что-либо я могу, только лежа на диване, на левом боку, закрыв глаза и подобрав под себя ноги, — как в утробе матери. Вот в таком положении я чувствовал себя великим писателем, знал, что и как написать, и написал бы — если бы свет не разрушал моих иллюзий. Конечно иллюзий, читатель, ибо теперь я понимаю (как это понял, наверно, и ты), что-то были сны нерожденного младенца, которого моя муза все никак не хотела произвести на свет.

Это был хороший книжный магазин

* * *

Ну что вам сказать о новом романе Марлинского? — это немного напоминает начало моей истории: кто-то с кем-то встречается, куда-то идет, о чем-то говорит; описания природы; какие-то общие рассуждения; потом опять кто-то с кем-то встречается; игра солнечных пятен на рубашке героя, и так далее.

Читатель, я с полным уважением отношусь к тем писателям, которые с напряженным вниманием всматриваются в игру солнечных пятен на рубашке своего героя, но — только в том случае, если это не есть, как говорится, «незаинтересованное любование». Я не верю бескорыстным натурам — по моему опыту, они всегда готовы надуть либо вас, дорогой друг, либо себя, а это, в обоих случаях, неприятно. Все мы подчас с наслаждением следим за этой замысловатой игрой солнечных пятен, но переносить ее на бумагу, да еще утверждать, как это обычно делается, что перед нами «неповторимое видение художника», — утверждать так, простите меня, все равно что обкрадывать вас (потому уже, что видение это — «неповторимо»). И к тому же, как скажет Ницше, это — «бесполезное удвоение мира». И это, читатели, можно еще позволить слепоглухонемой Ольге Скороходовой, написавшей прекрасную книгу под заголовком «Как я воспринимаю окружающий мир», но не зрячим нашим авторам, тупо взирающим на расползающиеся по швам рубашки своих героев.

Как бы все это (все перипетии, связанные с романом Марлинского) изложить покороче? — ну представь на минуту, читатель, что все, описанное у меня в первых, предположим, двух главах, не произошло со мной на самом деле, а придумано Марлинским в качестве начала его романа. Я делаю этот невинный подлог потому, что, во-первых, совершенно неуместно вставлять здесь еще и его текст; а во-вторых, я оттуда что-то уже ничего и не припомню. Но поскольку, как я уже сказал, роман Марлинского, в сущности, напоминает начало моей истории, эти две или три мои главы вполне могут заменить прочитанное в тот вечер. Просто нужно, чтобы читателю было понятно, о чем у нас дальше пойдет разговор.

Марлинский кончил читать, мы помолчали — немного дольше, чем следовало бы.

— То, что мы услышали, — сказал Мудраков, — это начало произведения очень большого писателя. Я не побоюсь даже сказать: писателя европейского масштаба.

Тут польщенный Марлинский стал во весь рост; раскланялся, приложив ладонь к макушке; демонстрируя, что он и действительно большой писатель, прошелся по комнате.

— Да, — сказал Лисицын (и от меня не укрылось его ехидство), — это поистине очень большой… и емкий писатель — эти главы вобрали в себя все лучшее из того, что мы называем постпрустовским реализмом: и Джойса, и Кафту, и Фолкнера, — каждая фраза здесь жемчужина, перл какой-то ограненный… (Марлинский сиял!) А вы любите Платонова?

— Пл? — люблю.

— Это видно.

— Да, хорошо, — сказал Женя Кошмар, — только, может быть, чуть-чуточку затянуто…

— Да, — сказал Букин (и с этого все началось). — И