Побег - Олег Викторович Давыдов

Глава 4

 До Свидания

Помоги мне, о муза истории! — помоги, капризница Клио, — помоги довести этот труд, столь гнетущий меня, до конца.

Конечно, мне было над чем поразмыслить, когда битый час я дожидался Софью: стоял, и сидел, и ходил, и, чтоб развлечься, созерцал памятник на Сретенском бульваре. Эту женщину (памятник), выбегающую из каких-то открытых ворот, было бы лучше, наверно, поместить на соседнем Рождественском бульваре, ибо ее выбегание навстречу чему-то похоже на рождение. Впрочем, нет — все же больше на встречу! Или на какой-то побег, — побег и преследование — ведь, двигаясь от метро, ты как бы преследуешь маячащую впереди, за дверными створками фигуру, а это навевает игривые мысли и подстрекает к вольности. Недаром так популярен этот бульвар-коротышка.

Памятник на Сретенском бульваре. Крупской?

Но мне ненадолго удавалось отвлечься пустыми подобными мыслями — снова я думал о Софье, думал о себе, о своем прошлом, и все мрачней становился по мере того, как стрелка часов подбиралась к семи.

Что мне играть с тобой в прятки, читатель? Я так ведь и знал, что она не придет. Если придет, то уж завтра, думал я. Ну а если сегодня я здесь… где ж еще мне и быть? И как прожить еще сутки в открытых сомнениях этих?

* * *

Жуткое у меня сейчас настроение, но самое пригодное для воспоминаний: ведь я снова влюблен, мой читатель, и влюблен, как всегда, безответно. И совсем не похожа она на Софью; и не знает, что я существую, и больше уже я ее никогда не увижу; но вот ведь что странно: я пишу о любви и влюблен. И я думаю снова о прошлом: о Софье; о том, что я думал, когда ее ждал на бульваре; о детстве; о том, что всегда о детстве хотел написать — что-нибудь! — и слушаю Моцарта. Трудно о детстве писать, и все ж я решаюсь. Ну, пусть не о детстве — о мире, в котором родился.

Я родился в малюсеньком провинциальном городке, который издревле еще слыл Богородском. Какие сомнения в том, что только в таких небольших городишках нарождаются боги? — здесь все предпосылки к тому. Здесь дитя не научится лишнему — нечего сверх меры! — герметически замкнутый мир, огнестойкий сосуд городка не пропустит ни стильных влияний, ни модных веяний — никаких посторонних примесей. Философская ртуть кипятится годами в закупоренной этой реторте, в этом глухом перегоночном кубе, — кипятится, чтоб стать философским камнем, божественным золотом…

Над созданием этого педагогического центра низшей ступени, этой божественной начальной школы (я имею в виду Богородск!) работали великолепные мастера. Тут было поместье одного славного вельможи екатерининского времени. Постарались на славу. Получился сам себя в себе заключающий космос, который выстраивается вокруг большого проточного пруда, как бы вырастая из овальной его чаши, — на одном берегу старый парк и графский дворец на пригорке (он напомнит вам виллы Палладио), а на другом — город, веером улиц своих приведенный в гармонию с планом дворца, то есть: пять радиальных сбегающих к берегу улиц точно сходятся в центре парадного зала и насквозь просматриваются из пяти обращенных к ним окон полукружья дворцового выступа. Поперечные же улицы подобны волнам.

Классицистская чопорность этой симметрии погружена в беспорядок тропинок, ручьев, озерков с островками, ротондами, мостиками, замшелыми валунами, вывезенными, по преданию, прямо из Финляндии. Все это незаметно переходит в окружающие леса и поля. Все продумано, взвешено, соразмерно!

Наметанный глаз сразу увидит в этом что-то вроде инженерного сооружения — энергетическую установку, конденсатор. Вы не ошиблись, проницательный друг, — здесь все подчинено единой цели — цели воспитательной (а воспитание — это ведь и есть конденсация). Но божественная педагогика не останавливается на архитектуре — все: подбор горожан; репродукций картин в школьной галерее; воспитателей и игрушек в детском саду; книг в библиотеке; рыб в пруду, деревьев, цветов во дворах; дозволенных и недозволенных развлечений; птиц; облаков — все здесь подчинено одному: воспитанию божественных существ.

Но я не стану рассказывать об этом, ибо не стоит заходить далеко в эту дремотную провинциальную жизнь, где даже детские сны имеют непреходящее всемирноисторическое значение и снятся не иначе как под присмотром зеленоликих нянек.

В пять лет я впервые узнал, что есть женщина, и одновременно, что такое бог, — это было в лесу, на даче, куда божественный детский сад выезжал летом.

Продукты нам привозил усатый конюх со своей сонливой гнедой лошадкой. Каждое утро, когда, направляясь гулять, мы парами проходили мимо конюшни, было видно, как он холит своего коня, напевая в усы всегда ту же песенку — что-то вроде: «Вот таким манером, любимая лошадка…» и т. д. В паре со мной обычно шла девочка Лена — она была дочкой нашей воспитательницы и вообще любимицей всех взрослых на даче.

Итак, проходя мимо конюшни, мы всякий раз, бывало, глазели на этот так заманчиво пахнущий деревянный домик у опушки, на усатого конюха и его гнедого конька, на сбрую, телеги, хомуты и оглобли. Этот волшебный мир, конечно, манил нас, притворяясь сказкой о Коньке-Горбунке, чудесными приключениями, захватывающей авантюрой. И вот однажды ночью мы с Леночкой (не помню уже почему) потихонечку выбрались из своих кроваток, стоявших рядом, и, вздрагивая от каждого шороха, отчаянно плутая, уже почти плача, добрались до конюшни.

Слабый свет пробивался сквозь щели сарая, где жил гнедой конь, и, заглянув в эти щели, мы вот что увидели: Гнедой мирно жевал, он стоял как раз перед нами, обрамляя брюхом своим и ногами другую картину — на сене усатый конюх, кряхтя, совокуплялся (как теперь можно судить) со стонущей Леночкиной мамой — нашей воспитательницей. Тогда мы, конечно, не поняли, что это значит, — не знаю, как Лена, а я увидел в этом род чародейства. Причастный тайнам конюх деловито колдовал над судорожно сжимающей ноги тетей, и стоны ее были не то, чтобы стонами боли, а все же… И ведь она была нашей строгой воспитательницей. Да и тот подъем, что я испытывал… конечно, то было колдовство, и место было заколдованное, страшное.

Взявшись за руки, мы бежали и, вернувшись в палату, не могли уснуть — ворочались и не решались заговорить о невиданном зрелище. Мы еще не созрели для него.

Что говорить о дальнейшем! — достаточно с вас и того, что Леночка в ту же ночь соблазнила меня: она