Эмпузион - Ольга Токарчук

- Gemütlich, - шепнул сам себе Мечислав, довольный тем, что вспомнил одно немецкое слово, которое ему особенно нравилось. В его языке этого слова не хватало. Уютно? Мило?

К нему возвращались еще и слова доктора Соколовского из тех времен, когда тот начал его лечить и бороться с его апатией – что жизнь следует сделать аппетитной. Ну да, аппетитной, это слово подходит лучше, чем "gemütlich", подумал Войнич, ведь оно относилось не только к пространству, но ико всему иному – к чьему-то голосу, к способу говорить, садиться в кресле, способу завязывать платок на шее, и к тому, как уложены пирожные на блюдце. Он провел пальцем по столу, покрытому оливково-зеленым плюшем, и только лишь через какое-то время перепугано заметил в кресле под окном худого мужчину с выразительными птичьими чертами лица, в очках с проволочной оправой на выдающемся носу. Его окутывало облако табачного дыма. Рука Войнича отскочила от плюша, словно ошпаренная и смущенно спряталась в объятиях другой. Мужчина, столь же смущенный этим открытием его одиночества, поднялся и представился довольно официально, по-немецки, со странным силезским акцентом:

- Вальтер Фроммер. Из Бреслау.

Войнич медленно и четко произнес свои имя и фамилию, явно надеясь на то, что тот сразу их запомнит. Какое-то время они разговаривали, и Фроммер успел сообщить молодому человеку, что в Гёрберсдорфе лечится регулярно, и здесь, с перерывами, уже три года. Иногда ненадолго он возвращался в Бреслау, только там ему сразу же делалось хуже.

- Знаете ли, город Бреслау располагается на воде. Весной над домами висят тучи комаров, маленьких, зато чрезвычайно ядовитых, а люди заболевают ревматизмом. Летом в саду невозможно высидеть, поэтому государственные чиновники остаются там не недолгий период в несколько лет. Бреслау – это переходной город, - в его голосе появилась печаль, словно бы он сочувствовал городу. – И все это по причине присутствующей повсюду воды, она проникает во все щели… Я же это очень плохо переношу. – Он закашлялся. – Вот видите, при самой только мысли об этом начинаю кашлять.

Войнич сбежал взглядом в направлении окна, за которым как раз проходила какая-то веселая компания, ежесекундно издающая залпы смеха. Он подумал, что эти люди смеются по-польски, хотя и не слишком мог это впечатление объяснить. Издалека слов не было слышно.

- А вы тоже готовитесь к переезду в курхаус? – спросил он у Фроммера.

Ему казалось, что этот вопрос вызовет на лице собеседника хотя бы легкую улыбку, но тот воспринял его серьезно.

- Боже упаси, - отшатнулся он. – Там уж слишком много народу. Оттуда ничего не видно. Там вы ничего не узнаете, ничему не научитесь. Жизнь в толпе хуже, чем тюрьма.

Ну что же, у Войнича, похоже, уже сложилось впечатление о Вальтере Фроммере – чудак.

Оба, похоже, были одинаково робкими, потому что какое-то время стояли друг напротив друга в неудобном молчании; один ждал, когда второй произнесет какое-нибудь общепринятое предложение. Из этой патовой ситуации их вызволил Вильгельм Опитц, хозяин.

- Надеюсь, что не мешаю оживленной беседе, - сказал он, и Войнич на какое-то время задумался, то ли Вильгельм насмехается над ними, то ли он такой невнимательный. Но тот крепко подхватил его под руку и повел к выходу.

- Прошу прощения, но я обязан представить молодого человека внимательному взгляду доктора Семпервайса. Наш гость прибыл сюда в весьма паршивом состоянии.

Фроммер что-то невыразительно буркнул, вернулся на свое место под окном и уселся в той же самой позе, что и раньше. Как будто бы здесь он работал на должности дымящего предмета мебели.

- Доктор Фроммер немного странный, но человек приличный. Как и все в моем пансионате, - сообщил Вильгельм на своем все более приятном для уха Войнича диалекте, когда они встали на лестнице перед домом. – Парень проведет вас к доктору Семпервайсу. Вы с ним поосторожнее, он не любит людей с востока. Он вообще никого не любит. Ужасная потеря, что здесь нет никого такого, как доктор Бремер, - задумчиво прибавил он, когда через миг оба стояли возле мостика.

Войнич был свидетелем, как туман формировал все более странные полосы и тек вверх, словно дым.

- А может, вы знаете доктора Соколовского? – спросил он.

Лицо Вильгельма оживилось.

- Конечно же, я знал его, будучи ребенком. Он дружил с моим отцом, который у него работал. Мы все здесь работаем при курхаусах. Как у него дела?

Как раз этого Войнич и не знал. Ему было известно лишь то, что он работает в варшавской клинике, что читает лекции во Львове. Отец возил его с собой на консультации, когда Соколовский гостил в их городе. И, благодаря нему, очутился здесь.

- Он все такой же худой? – еще спросил Вилли.

Худой? Да нет, не худой. Профессор Соколовский – это приземистый и полный мужчина. Только Войнич не должен отвечать на этот неожиданный вопрос, потому что из полос мглы как раз появился Раймунд, вчерашний возница. Подросток лет пятнадцати, которого Вильгельм приветствовал довольно-таки своеобразно: выдал несильную затрещину. Парень принял это как совершенно естественный, дружеский жест.

Сейчас они шли вдвоем вниз по течению ручья в сторону центра деревни. Раймунд что-то воодушевленно рассказывал, но говорил он на таком странном диалекте, что Войнич мало чего понимал. Зато с интересом он присматривался к красивым домам, стоящим вдоль дороги, к рабочим, которые ремонтировали электрическую сеть. Раймунд спросил, а знает ли Мечислав, что такое электричество.

Центральная часть курортаГёрсбердорф на гравюре 1880 года. Санаторий Бремера.

Потом оба поклонились двум пожилым женщинам в широких юбках, которые сидели на лавке возле одного из домов.

- Фрау Вебер и фрау Брехт, - сказал Раймунд с ироничной улыбочкой, и как раз это Войнич понял.

Через минутку парень с гордостью показал на санаторий доктора Бремера: то самое здание, которое Войнич видел вчера вечером, но сейчас оно казалось еще более мощным, тем более, что туман практически рассеялся, а где-то высоко за пределами долины щедро светило сентябрьское солнце.

Санаторий доктора Бремера в конце XIX века

Раймунд исчез, как только привел Войнича к нужным дверям в широком коридоре. Теперь Мечиславом занялась медсестра, глаза которой подчеркивала красноватая опухлость. Короткая вежливая улыбка на миг приоткрыла ее крупные, пожелтевшие зубы, которые по цвету совпадали с потертой позолотой часов на цепочке, закрепленных на фартуке. Над кармашком были вышиты имя и фамилия: СидонияПатек.

Войничу пришлось отсидеть свое в приемной кабинета доктора, который еще не вернуся с обхода. Потому его пальцы потянулись к выложенным для пациентов иллюстрированным журналам, но глаза не обнаружили в них успокоения; они не могли сконцентрироваться на готических