Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник) - Рульфо Хуан

– Донья Фауста, видите вон то окошко в Медиа-Луне, где всегда горит свет?

– Нет, Анхелес. Не вижу я никакого окна.

– Это потому, что в комнате сейчас темно. Может, у них беда какая стряслась? Ведь свет-то горел уже больше трех лет, из ночи в ночь. Те, кто там бывал, говорят, это комната жены Педро Парамо; бедняжка умом тронулась и темноты боится. И вот, пожалуйста: свет погас. Разве не дурной знак?

– Наверное, умерла она. Уж очень была хворая. Людей перестала узнавать и сама с собой разговаривала. Ох, и тяжкое бремя взвалил на себя дон Педро с такой-то женой.

– Поделом ему, Фауста. И даже мало будет.

– Глядите, в окне еще темно.

– Бог с ним, с окном, идемте-ка лучше спать. Поздно уже нам, старым, в такой час по улицам бродить.

И две женщины, вышедшие из церкви незадолго до одиннадцати, нырнули под свод галереи; однако их внимание привлекла тень человека, шагающего через площадь в направлении Медиа-Луны.

– Смотрите, донья Фауста. Вроде как доктор Валенсиа, вам не кажется?

– Похож. Хотя глаза у меня настолько плохи, что и не признала бы его.

– Да вспомните, он всегда носит белые брюки и черный пиджак. Держу пари, в Медиа-Луне случилась какая-то беда. Глядите, как торопится, будто подстегивает его кто.

– Только бы и вправду ничего серьезного. Может, воротимся и скажем падре Рентериа, чтобы шел туда, не то умрет горемычная, не исповедавшись?

– И думать забудьте, Анхелес. Не приведи Господь! После всего, что она натерпелась на этом свете, кто пожелает ей отойти в мир иной без отпущения грехов и потом вечно страдать? Хотя знающие люди говорят, что сумасшедшим исповедь ни к чему: они даже с грехом на душе невиновны. Один Бог ведает… Смотрите! Свет в окне снова горит. Хоть бы обошлось. Вообразите: мы столько трудов положили, чтобы церковь засияла к Рождеству; если в этом доме кто-нибудь умрет, все пойдет прахом. При такой-то власти дон Педро нам в два счета праздник расстроит.

– Вечно вы, донья Фауста, о плохом думаете. Лучше берите пример с меня и оставьте все на волю Провидения. Помолитесь Пресвятой Богородице и увидите, что до утра ничего не произойдет. А там уж на все воля Господа. В конце концов, ей и самой, верно, жизнь не в радость.

– Честное слово, Анхелес, вы всегда сумеете утешить. С этими мыслями я и лягу спать. Говорят, во сне наши помыслы прямехонько на Небеса отправляются. Надеюсь, мои дойдут по адресу. До свидания.

– До завтра, Фауста.

Старухи скрылись за дверями своих домов, а селение вновь окутала ночная тишина.

– У меня полный рот земли.

– Да, падре.

– Не говори: «Да, падре». Повторяй за мной.

– Что? Вы снова будете меня исповедовать? Зачем?

– Это не исповедь, Сусана. Я пришел с тобой побеседовать. Подготовить тебя к смерти.

– Я уже умираю?

– Да, дочь моя.

– Тогда почему вы не оставите меня в покое? Я хочу отдохнуть. Или вас послали сюда затем, чтобы я не спала? Чтобы вы сидели тут, пока у меня весь сон не пройдет? И как мне потом обрести его вновь? Никак, падре. Так что лучше уходите и оставьте меня одну.

– Я оставлю тебя, Сусана. Но прежде повтори слова, которые я скажу, и незаметно уснешь, будто сама себя убаюкаешь. И тогда твой сон уже ничто не потревожит… Ты больше не проснешься.

– Хорошо, падре. Я сделаю, как вы велите.

Падре Рентериа присел на край кровати, возложил руки на плечи Сусаны Сан-Хуан и вполголоса, едва не касаясь губами ее уха, произнес, отчетливо выговаривая каждое слово: «У меня полный рот земли». Затем сделал паузу и посмотрел, шевелятся ли ее губы. Он различил какое-то бормотание, хотя с губ не слетало ни звука.

«Мой рот полон тобой, твоим ртом. Твои губы прижаты к моим, неумолимо впиваются в них…»

Она тоже остановилась и краем глаза посмотрела на падре: тот казался далеким, словно их разделяло запотевшее стекло.

И вновь его голос дохнул жаром возле самого уха:

– Я глотаю пенистую слюну, жую землю, кишащую червями: они извиваются у меня в горле и щекочут нёбо… Искаженные гримасой губы проваливаются, пожираемые моими же зубами. Нос теряет форму. Глазные яблоки растекаются. Волосы вспыхивают в пламени…

Его удивляло спокойствие Сусаны. Вот бы угадать, о чем она сейчас думает; проникнуть к ней в душу и увидеть, как та восстает против образов, которые он посеял. Заглянув Сусане в глаза, падре встретил ответный взгляд. Ему даже почудилось, что она выдавила улыбку.

– Это еще не все. Представь лик Божий. Мягкое сияние бескрайних небес. Восторг херувимов и пение серафимов. Радость в глазах Господа, которая в последний миг погаснет для тех, кто обречен на вечные страдания. И все это сопровождается земной мукой. Мозг наших костей обращается в горящие угли, а кровь наших жил – в огненные нити, причиняя нестерпимую боль, которая никогда не утихает, ибо постоянно раздувается гневом Божьим.

«Он согревал меня в своих объятиях. Дарил мне любовь».

Падре Рентериа обвел взглядом присутствующих: все застыли в ожидании последней минуты. Педро Парамо стоял у двери, скрестив руки на груди; тут же были доктор Валенсиа и другие мужчины. Чуть поодаль, в тени, небольшой группкой держались женщины, готовые начать молитву за упокой души.

Падре едва не встал, чтобы совершить обряд помазания и сказать: «Я закончил». Но нет, он еще не закончил. Он не мог причастить умирающую к таинствам, не зная, раскаялась ли она в полной мере.

Его одолели сомнения. Возможно, ей не в чем раскаиваться. Возможно, она не нуждается в отпущении грехов.

Он вновь навис над Сусаной и, встряхнув ее за плечи, тихо промолвил:

– Ты скоро предстанешь перед Господом. А суд его над грешниками беспощаден.

Когда он в очередной раз склонился к ее уху, Сусана затрясла головой:

– Уходите, падре! Не тревожьтесь. Теперь у меня на душе спокойно, и я очень хочу спать.

Одна из женщин всхлипнула.

На миг очнувшись, Сусана привстала на кровати и произнесла:

– Хустина, если собираешься плакать, сделай одолжение, иди в другое место!

Затем ее голову будто пригвоздили к животу. Она попыталась разделить их, отодвинуть живот, который давил ей на глаза и мешал вдохнуть, но чем больше усилий она прилагала, тем глубже погружалась во тьму.

– Да, я видела, как умирает донья Сусанита.

– Что ты сказала, Доротея?

– Что слышал.

На рассвете восьмого декабря жителей разбудил колокольный звон. Утро выдалось хмурое. Не холодное, нет; просто хмурое. Первым ударил большой колокол, затем подхватили остальные. Убежденные, что звонят к торжественной мессе, люди начали распахивать двери; впрочем, ранних пташек, поджидающих, когда первые колокола возвестят окончание ночи, нашлось мало.

Шло время, однако звон не смолкал. Колоколам на главной церкви теперь вторили колокола Сангре-де-Кристо, и Крус-Верде, и Сантуарио. Минул полдень, пришла ночь, а колокола по-прежнему гудели – все разом, еще сильнее и громче, пока звон не превратился в оглушительный плач. Людям приходилось кричать, чтобы разобрать собственные слова. «Что произошло?» – недоумевали они.

Через три дня все оглохли. Было невозможно услышать друг друга сквозь стоящий в воздухе гул. А колокола звонили и звонили, хотя некоторые уже надтреснуто, с глухим, точно из глиняного кувшина, звуком.

– Донья Сусана умерла.

– Умерла? Кто?

– Жена.

– Ваша?

– Педро Парамо.

Привлеченные бесконечным трезвоном, из других мест потянулись люди. Из Контлы приезжали, как на богомолье. И даже из самого далека. Приехал неизвестно откуда цирк с воздушными змеями и летающими стульями. А еще музыканты. Сначала просто ходили поглазеть, но через некоторое время поселились рядом и даже давали концерты. И так, мало-помалу, панихида превратилась в народные гулянья. Всюду толпа, веселье, шум, как в праздничные дни, когда в городке не протолкнешься.