Побег - Олег Викторович Давыдов

него ничего не случилось, для него это сон или — его черно–белые (серые) дни: тот же сон! и абсолютно другое — сон бога. Божественный сон — это самая настоящая явь. То, что происходит в божественном сне, так же реально, как самая реальная реальность, а возможно — реальней реальности.

Так думал я, но все–таки что–то все время меня беспокоило. Было какое–то коренное противоречие в том, что я думал, и уже не было никакой уверенности в том, что можно нечто (что, реально?) взять преступить…

Хотелось бы думать, что противоречие связано с тем, что двусмыслен язык. Я замечал, что, когда у меня возникало сомнение в том, возможен ли вообще односторонний мир?— когда у меня возникало такое сомнение, и я отвечал себе: как же, вполне! — это мир мистического сознания, — так вот, когда я так отвечал, мне приходилось тут же себе добавлять: правда, язык наш испорчен тем, что функционирует в двустороннем мире — он двусмыслен! — поэтому слово «мистический» не совсем здесь подходит, ибо — оно подразумевает тайну, скрытую на другой стороне, хотя ведь мистика предполагает свободный переход по ту сторону грани и, следовательно, одну только сторону.

Итак, когда последняя, парадоксальная в общем–то, мысль приходила мне в голову, и я легко ее разрешал, — разрешал просто тем, что на лист Мебиуса можно смотреть со стороны (как, например, сейчас смотрите вы на меня), а можно ведь смотреть и с самой его поверхности (изнутри, находясь в ней), — когда я разрешал этот свой парадокс таким образом, мне казалось уже, что тем самым я избавляюсь от противоречий, что это — ха–ха! — самый обыкновенный экивок рефлектирующего сознания, запутавшегося в собственных отражениях. Так мне казалось, и я успокаивался.

Я успокаивался и пытался представить себе этот односторонний мир как два зеркала, поставленные друг против друга, — так, чтоб они отражали взаимно друг друга, как в старинном гадании. Получалась манторла — тот пустой коридор, по которому к нам появляются потусторонние силы. Два эти зеркала: небо с землей, между которыми — мы. Где мы там? — да везде и нигде, распыленные в этом себя отражающем мире, — в этом наи–пардон — конгруэнтнейшем, так сказать, саморазвернутом мире, отражающем только себя. Где там явь, а где сон? — кто же сможет на это ответить?..

Эти два зеркала, это пространство между двумя зеркалами — это и есть односторонняя поверхность, на которой и время идет навстречу себе. Так должно было быть изначально — это естественный времени ход, и только наши логические построения делают смутной такую простую идею. Только своими превратными представлениями чиним препятствия мы нормальному ходу вещей, своей уродливой архитектурой разрушаем изначальное устройство времени. Не только этот мост над Самотекой и эта загнанная в трубу река времени — нет, все наши строения, все это масонское сооружение храма нашего мира — все, что нас отделяет стеной от самих же себя, перекидывает мосты между двумя сторонами, делает нашу поверхность двух (или одно?) сторонней — слиянно или раздельно? — всё это чертовы мосты.

Да что говорить–то об этом! — если верно, что архитектура особенно чувствительный индикатор изменений, происходящих в нашем человеческом мирострое (а это должно бы быть верно), то, значит, одновременно с оформлением двухстороннего мира строился двухсторонний человек. Наше нынешнее разделение на сознательное и бессознательное вполне подтверждает мой взгляд. С развитием культуры формировалось сознание, или нет — бессознательное. Впрочем, ведь это одно и то же…

Тут я подумал еще — и к месту подумал! — что наше будущее целиком заключено в нашем бессознательном. Вот что, читатель, собственно, значит бенедиктовское предопределение будущим: неизвестное будущее — это и есть наше бессознательное. То есть, — прикидывал я, нащупывая выход из своего тупика, — неизвестного будущего у нас ровно столько же, сколько неосознанного бессознательного, а неосознанного бессознательного столько, сколько будущего. И чем больше мы копаемся в нашем бессознательном, ради нашего будущего, тем короче становится наша жизнь.

Впрочем, я–то был вынужден лезть в это свое бессознательное, потому что не хотел больше — не мог! — терпеть его тирании, потому что из этого будущего проникали ко мне голоса, с чьими владельцами я не хотел впредь иметь ничего общего. Я вспомнил, как, глядя однажды в глаза Бенедиктова, почувствовал вдруг, что вот он то и есть мое будущее, и уже в тот момент ужаснулся я такому будущему. А ведь тогда о Фалуше я ровным счетом еще ничего и не знал. Да, но ведь я же покончил с Фал Палычем — мат и finita… И при желании можно бы было истолковать себе это как отсеченье одной из возможных ветвей своего, извините за выражение, роста. Можно, но в этот момент меня что–то ни сколько не интересовали символические толкования. Мало ли что мне вообще приходило в голову за последние дни? — мало ли что. Мне приходило ведь в голову даже и то, что мой звездный поклонник, мой Теофиль — есть будущее нашей цивилизации, заглянувшее к нам в настоящее, — мало ли что? Все это, читатели, вносит еще только большую путаницу в мое нынешнее положение.

Я метался (буквально метался) из стороны в сторону, пытаясь понять, что же все же сейчас происходит и — что мне делать в дальнейшем? Я вспоминал все события — те, что со мной приключились, — я искал их начало, зародыш, зерно, из которого мог бы распутать все это — понять, что же это, в конце концов, делается?

Легко вам, читатель, теперь — после того, как вся черновая работа уже мною проделана, выделены основные узлы и линии, восстановлены важные, но легко забывающиеся детали, прослежены, казалось бы нейдущие к делу штрихи, и отброшена всякая муть, — легко вам теперь обозревать все целое. Но мне–то было совсем нелегко — ведь в этой крутой, уверяю, окрошке невозможно никак отличить важное от неважного. Ибо, откуда мне знать, не окажется ли — сегодня неважное важным вдруг завтра, и не покажется ли важное сейчас в следующую минуту пустяком. На что здесь опереться?.. Только на свою счастливую (несчастную) судьбу, только на удачу — на то, на что я уже давно решил опираться в своих сновидениях: на свою волю, на свою интуицию, на доброго своего гения. На авось!

Кстати, читатель, помните ли вы, что «Словарь Даля» производит слово «авось» от сочетания «а вот сейчас»? — «а во се»! — и вот сейчас в голове