Граница горных вил - Тихомирова Ксения

— Прости меня.

— За что?

— Есть за что. Я мог бы приехать раньше. Меня лечили в Лэнде, но не в этом дело. Я все думал и не мог придумать, как я к тебе заявлюсь и расскажу свою историю. Еще бы долго собирался, но Иван намекнул, что сам поедет тебя выручать, если я такой слизняк. У меня очень скверная история, Сань.

— Я как-нибудь переживу. Все что угодно. Даже, может быть, другую женщину.

— Нет, этого не надо переживать. Но я, в самом деле, был чем-то вроде минера… а потом все взорвалось… едва мы вышли из подземелья. И все, кто там остался, погибли. Несколько сотен человек.

— Что-то не верится, что их взорвал ты.

— Их взорвал Альбер, но он хотел всего лишь выход завалить. Он не знал, насколько там все… заминировано.

Санька помолчала, потом усмехнулась, глядя в сторону:

— Значит, мы с тобой друг друга стоим. Ты хоть не хотел никого взрывать, а я иногда мечтаю, чтобы кто-нибудь взорвал наш интернат. К счастью или к сожалению, он от этого не взрывается. Я стала очень злая и жестокая. У меня тоже скверная история.

— Повернись-ка к свету. Нет. Это не жестокость, это усталость. Или отчаянье. Но ты не стала злее. Может быть, наоборот. Ты на соседок ведь не злишься и не хочешь их поколотить?

— Нет. Но это потому, что они делают гадости мне. Вот когда на моих глазах другого обижают, тогда лучше держаться от меня подальше.

— Понятно. Это слишком часто здесь происходит, вот и все. Ладно, Сань. Я постараюсь никого не обижать. Знаешь, я последнее время не хотел смотреть на ту мраморную головку. Она стала казаться мне игрушечной, что ли? Наверно, я подозревал, что ты уже другая. Более настоящая.

— А у тебя все косточки на лице видно. Хоть изучай их по-латыни. Помнишь, что как называется?

— Нет. Латынь мне как-то не пригодилась. Какая разница, как называется по-латыни скула?

— А кашель ты здесь подхватил?

— Нет. Он из подземелья: я два года дышал этим газом. Но сейчас все уже проходит.

— И ты, по-моему, куришь.

— Да. Я потом брошу.

— Как хочешь. Кури прямо здесь, я действительно переживу. Просто у меня уже выработался профессиональный нюх на курево… Ты в самом деле вернулся… ко мне?

— Да. К тебе и за тобой.

— Наверно, это правильно — что за мной. Потому что я, кажется, больше не могу без тебя жить. Иногда мне уже мерещилось, что они правы, а тебя даже не то что нет, а никогда и не было. Что я придумала тебя — с тоски от здешней жизни. И ничего нет, кроме интерната и этой комнаты. А еще мне все время кажется, что сейчас кто-нибудь из них к нам вломится и ты исчезнешь.

— Не вломятся. Я колпак поставил. А что, они к тебе еще и вламываются?

— Нет. Просто стучат и сразу входят. Я как-то раньше думала, что неудобно запираться… Да, но сейчас все мучаются от любопытства.

— Ну, пускай помучаются немного. Здесь, наверно, хорошо отсиживаться, запершись от всех. Я бы мог здесь жить… с тобой. Но, знаешь, давай лучше сразу уедем. Съедим твои пельмени, вымоем посуду — и все. Хватит.

— Через два часа я должна идти на работу.

— А ты не можешь не ходить?

— Сегодня я дежурный воспитатель. Это совсем не то, что у нас дома: не жизнь, а большая нервотрепка. Заменить меня никто не захочет: день-то праздничный. А оставлять эту банду без присмотра нельзя. Просто нельзя, и все.

— Да, это понятно. Я подежурю с тобой.

— Тебя не пустят в интернат.

— Меня? Я сам пройду. Подумаешь — не пустят! А утром мы уедем.

— А как? Меня ведь не хотят отсюда выпускать.

— Это с какой же радости?

— Да, в общем-то, по глупости моей.

История была такая. Саньку однажды вызвали в кабинет директрисы и представили ей какого-то дяденьку в штатском, который объяснил, что он представитель одной государственной фирмы, которая выпускает очень секретные вещи, чрезвычайно важные для обороны страны. Но в одном проекте у них что-то не ладится, и нужно это как следует обдумать, проанализировать. В общем, тут нужен небанальный подход и талантливый человек. И если бы вы согласились над этим поработать — как было бы славно. Работа очень интересная и хорошо оплачивается.

Дяденька оказался очень убедительным, а работа — очень сложной и действительно интересной. Санька ее сделала и почти не заметила того, что ей подсунули расписку о неразглашении — ну и все остальное, как положено. Ей показалось справедливым, что секрет не надо разглашать. А то, что за этим последует, она себе не представляла. Все ухищрения приезжих педагогов, жаждавших когда-то получить ее автограф, оказались воистину напрасными: Санька ничему не научилась. Даже досадно. Стоило ли всем тогда так мучиться?

Это произошло в начале осени. Ближе к зиме, когда мы уже вытащили Андре, и он хворал и хандрил в Лэнде, Санька затосковала так, что решила все бросить и вернуться к нам, невзирая ни на какой учебный год. И тут-то ей припомнили расписку и объяснили, что она теперь «невыездная» (подтвердив наши домыслы о том, что их интерес к Лэнду имел не мистическую подоплеку, а, так сказать, сугубо научную).

Санька была так ошарашена, что даже спорить не стала. Только пыталась связаться с нами, но безрезультатно. К счастью, ей случайно встретился в городе Витька, и она все ему рассказала. А Витька отправился якобы в Тверь, к родне жены за каким-то хозяйственным делом, а сам на попутках перебрался в Ярославль и сумел-таки подать нам сигнал бедствия.

— Сегодня я дежурю ночью, — закончила Санька свою грустную повесть, — а завтра вечером мы должны ехать в Питер. До конца каникул. На экскурсию со старшими классами.

— В Питер? — переспросил Андре. — Который Петербург? «Жемчужина архитектуры», как говорит дон Пабло? Ну и отлично. Поедем в Питер. Там есть море.

— Ты думаешь, получится?

— Я знаю, что «голландцев» попросили там подежурить. Давай, вари свои пельмени, а то я с голоду помру на радость вредным теткам.

Санька неуверенно предложила ему не ходить с ней на дежурство, а спокойно поспать в ее комнате. Андре отказался, и оба понимали, что он прав. Санька боялась, что без нее он исчезнет; Андре боялся, что Саньку стащат у него из-под носа, а спокойно спать в этой квартире все равно было бы невозможно: там уже начиналось гулянье, грозившее плавно перейти в большие неприятности.

Дежурство в интернате в ночь со второго на третье января — тоже одна большая неприятность, поскольку некая компания старших ребят наметила провести там свой сабантуй. Андре довольно скоро пришлось выйти из подполья и включиться в воспитательный процесс, то есть поизвлекать спиртное из различных тайников (в частности в мужском туалете). Батарея бутылок была заперта в кабинете директрисы, но передряги на этом не кончились.

Главный владелец изъятого арсенала и организатор сорванного мероприятия, некий Петя, начал качать права. Был этот юноша не по годам плечист и крепок, имел нахальную откормленную физиономию (что не совсем вязалось с образом несчастного интернатского ребенка), серьгу в ухе, рубаху навыпуск и нараспашку, под ней майку с черепом, а также двух юных поклонниц, повисших на его плечах. Одна была обесцвеченная блондинка, другая выкрасилась в ярко-рыжий цвет, и обе почему-то тоже отличались круглыми щеками, придававшими им несколько поросячий вид.

— А ты кто такой? — спросил Петя у Андре довольно агрессивно. — Чего тебе здесь надо?

Андре не стал представляться по всей форме, а сочинил себе легенду из обрывков русской классики и той информации, которая долетела до него из телевизионных новостей.

— Ты разве не слыхал, что мэр Москвы решил провести рейд по интернатам?

— Чего?

— Того! Послал повсюду ревизоров. А утром подведет итог: сколько кубометров спиртного удастся изъять.

Вокруг них собралась небольшая толпа, и при последней реплике началось гомерическое веселье — не в пользу Пети. Тот пошел в атаку:

— А документик предъявить ты можешь?

— Зачем? Я ревизор инкогнито.

Хохот усилился. Кто-то бросил: