Побег - Олег Викторович Давыдов

отношения у Марлинского с мужчинами, ибо — вот как раз в связи с этими своими комплексами и запретами — он с большим вниманием смотрит в другую сторону. Впрочем, несмотря на то, что у него было что–то такое, все–таки нельзя назвать его гомиком, ибо для того, чтобы в этом деле решиться на последний шаг, нужно элементарное мужество — то, чего у него нет совсем. Ко мне у него были самые нежные чувства, и хоть он наивно думал, что это чувства чисто дружеские, невозможно было не разглядеть их эротической окраски. Он как–то даже посвятил мне один свой рассказик, где человек, по описанию отчасти напоминающий меня (а отчасти — Пушкина), дарит автору гобой, на котором он (Марлинский) потом долго с увлечением играет. А как он ревнует ко мне женщин — боже мой!

Впрочем, хватит об этом. Я ведь тоже питал к нему дружеские чувства. Противоречивые чувства! — я всегда видел его насквозь, но старался смотреть сквозь него, чтоб не замечать его внутреннего безобразия. Вот, к примеру, когда он прибежал ко мне из больницы, — помните?

Душевнобольной всегда вызывает во мне чувства безотчетной брезгливости. Это главный критерий ненормальности, читатель, — других нет и быть не может (зря я так приставал к Сидорову). Если, скажем, кто–то на ваших глазах совершает какой–нибудь непонятный поступок, и вам противно (вы чувствуете, что вас вырвет, как только вы прикоснетесь к нему), думать нечего — он ненормален. Все тесты, все физиологические показания ничего не значат, ибо, быть может, вам просто неизвестны основания того или иного поступка и состояния человека — неизвестно, почему поступающий взволнован и ведет себя неадекватно. Но вот если вам тошно, ошибки сделать невозможно — он крези. Если у вас найдется, что возразить на это, отвечу: диагностика и вообще вещь субъективная, но у настоящего диагноста его субъективность непогрешима.

* * *

Я снова вспоминаю свои чувства по поводу Марлинского, когда он весь взъерошенный прибежал ко мне после «кащенки». Брезгливость к чему–то нечистому — вот что я помню. Ну, а его болезненный демонизм, нервическая суетливость, отчаянная решимость на что–то? — конечно же, это было болезнью.

Ведь уже до того, как его забрали в больницу, он был слишком вскидчив, грубил налево и направо; реакции его были «гипербореичны», неадекватны, «демоничны»; восторженность его не знала пределов — в общем, он был невыносимо противен. Весь комплекс, как видите… И вполне естественно, что, когда, взорвавшись из–за какой–то мелочи, он наорал на своего редактора, редактор этот, не будь дурак, составил анонимное письмо, по которому Марли и забрали. (Теперь уже точно известно, читатель, — то был редактор.)

Марлинский бежал — да его с его мелкими неврозами никто бы, конечно, не стал держать в сумасшедшем доме — зато он приобрел ореол: терновый венец скрасил его безобразье, а тут еще Лика…

Я вспомнил также его загадочный приезд с дачи в Москву — он смотрелся прямо орлом. Приезжал, видите ли, чтобы прочесть две главы своего поганого романа! Но уже на чтении был рассеян, печален, а потом, когда мы надрались, все порывался что–то мне рассказать и — не решился. Теперь–то понятно, что не решился он мне рассказать, — хотел покаяться, гад, и не смог.

Томочка, которую я обо всем расспрошу подробно, расскажет мне, что тогда Марли приезжал как раз затем, чтобы увидеться с Ликой (может быть, ей собрался прочесть свой шедевр?), но в этот день (перед чтением) получил прямую отставку, ибо Лика, почувствовав себя беременной, очевидно, другими глазами посмотрела на него. Формальной ссоры, наверное, не было — ведь вот только позавчера Лика слушала у Томочки марлинские рассказы. (Оказывается, о его рассказах говорила она той ночью, когда забежала ко мне, — тогда еще читателю снился сон! — о его дурацкой прозе, в которой «ничего не происходит».) Ссоры не было, но Лика не хотела иметь с ним дела, и Марли бесился из–за этого, искал встречи, хотел объясниться — в общем, вел себя недостойно и по–марлински.

Больше я ничего не знаю о том, как там у них разворачивались события, — не все ведь знает мой информатор Томочка Лядская, а спрашивать у непосредственных участников, согласитесь, совсем неудобно. Приходило мне в голову, правда, что Томочка врет, что ничего такого и не было, но поскольку я все же значительно больше хотел, чтобы не было насилия на подземной Неглинке, чтоб оно стало сном для меня и для Лики, — я и склонился к той мысли, что ребенка ей сделал Марли, а не мой, теперь уже ручной, небесный поклонник.

Для меня ведь нерв этой загадки был вовсе не в том несчастном ребенке, а в Лике: что с ней случилось? Я даже так до сих пор и не понимаю, почему я столь странно воспринял эту весть о ребенке, почему до такой степени разволновался? Скорей, волновался во мне Теофиль, но по поводу чего? — беременности или аборта? Пока что меня не интересовало ни то, ни другое — меня, повторяю, интересовал только этот факт фака. Я сразу отбросил очевидную для меня ранее гипотезу половой распущенности небесной цивилизации, но, с другой стороны, даже просто мысль о том, что Лика могла отдаться Марлинскому, была для меня нестерпима. Отдаться прыщавому уродцу Марли в мятой шляпочке на голове? — читатель, это ведь невозможно — эстетически.

— Но если там была такая любовь, — спросил я Томочку, — почему бы ей и не родить от него?

— Ты что, с луны свалился? — он же негр…

Да, читатель, Марлинский был негр. А что тут такого? — Печорин вон знал одного немца по фамилии Иванов… Да и потом — Марлинский ведь был литературным негром. Шутка! — что мне еще остается?

— Может, она его и до сих пор любит? — предположил я.

— Нельзя понять — любит, не любит, плюнет…

— А он что?

— Ой, ты знаешь — там все так запутано… Ничего не знаю!

Вот и весь разговор — конечно, ничего не знает! — и я покинул демоническую сплетницу.

Глава 3

 Аннигиляция Лики

Баня водная

Сейчас, когда пишется эта история, а события тех дней ушли в прошлое, мне попался один рассказик Марлинского, казалось бы, не имеющий к нашему делу никакого касательства. Быть может, не слишком уместно говорить здесь об этом, ибо сей написанный много