Ирвин Уэлш - Тяжело в учении, легко в бою (If You Like School, You’ll Love Work)

Смотрю, мать Крейви уже улыбается сквозь слезы, да и вообще все кругом расчувствовались.

– А теперь помолитесь о душе Элли Крейвица, особенно это касается тех, кто молитву в грош не ставит. Потому что мой Бог как раз вас-то и услышит. Моего Бога достали одни и те же голоса с одними и теми же просьбами. Пошли мне, Боже, новую тачку; хочу новый дом, яхту. Боже, давай развяжем очередную злоебучую войну со всем миром!

По часовне разносится одобрительный гул, и – бля буду! – даже у Железного Дюка сверкнула слезинка. Не вижу ренегата Комортона, но чую: опустил этотжополиз-консерватор сейчас свою наглую рожу ниже змеиной задницы. А Джеки продолжает разоряться:

– У моего Бога чешутся руки изменить этот мир. Мой Бог хочет услышать голоса не тех, кто алчет, но лишь просит о малом: о свободе, справедливости и равенстве!

Он сипит и прикладывается к бутылочке «Баки» – чтобы сбросить обороты. И, улыбнувшись, продолжает:

– Боже всеебучий, я уж и забыть забыл, как здорово стоять у аналоя с бодуна, укрепивши себя каплей огненной воды. Только тогда, на волоске от когтистых лап злого духа, чувствую: здесь Наш Спаситель. Нет, не этот распиздяй Иисус, ебать его в рот, а настоящий Бог. Ну и еще добавлю в адрес столичных эдинбургских долбоебов: вот перед нами Джейсон, ему-то я и благодарен за возможность встать здесь и отдать дань памяти прекраснейшему из сынов этой земли Алистеру Грэму Крейвицу.

Нехуевому Человечищу с большой буквы, вот так, бля.

С этими словами он спускается с кафеды под громовые аплодисменты, переходящие в продолжительную овацию; все аплодируют стоя, пока Джеки идет к выходу, а гроб опускается.

Мы выходим из церкви, миссис Форсайт и я принимаем соболезнования. Я слышу, как она говорит моему старику:

– Какой же молодец ваш Джейсон! Кто еше смог бы так подготовить церемонию?

Мы возвращаемся в «Велфэр», где пройдут поминки. Сосиски в булочках, бутерброды с яйцом и кресс-салатом, какие-то навороченные пирожные, чай, виски; короче, всего до хуя, мы постарались накрыть стол по-богатому. Пустили шапку по городским кабакам и собрали на поминки. Джеки чувствует себя как рыба в воде, все потчуют его выпивкой, советуют открыть свой приход, приход истинной шотландской церкви. Надо ска-зать, он привел себя в полный порядок и готов к такому пред-приятию. От него не пахнет ничем, кроме выпивки да лосьона после бритья. Я по-приятельски кладу руку ему на плечо:

– Ты сказал слово в слово, о чем я думал. Как так получилось?

А он подмигивает.

– Знаешь, парнишка этот мог быть и вруном, и преступником, и развратником, но есть один нюанс…

И мы хором заканчиваем:

– Он был нашим вруном, преступником и развратником!

Я опять похлопываю хохочущего Джеки по плечу.

– Чем заниматься-то будешь, Джек? Нельзя же торчать на лавке до конца жизни.

– А я не жалуюсь, Джейсон. – Он пожимает плечами. – Пенсия от церкви у меня есть. Хотя, должен признаться, все пошло наперекосяк, когда меня лишили пасторской должности.

– Ебать-колотить, но ведь прошло уже десять лет!

– Одиннадцать лет и три месяца, и летели они, как портки с веревки на мартовском ветру. А что делать, если кальвинисту в шотландской церкви нынче нет места?

– Может, если бы ты верил в Иисуса, все бы изменилось?

Вряд ли им могли понравиться твои идеи.

– Вздор! Мало кто из проповедников признает, что верит в брехню про непорочное зачатие. Конечно, когда припрешь их к стенке один на один, – сердито бухтит Джеки. – Ганс Христиан Андерсен и Льюис Кэрролл отдыхают в сторонке, их сказки – ничто по сравнению с чушью, которую приходится без ропотно терпеть. А все лишь для того, чтобы безмозглые не хныкали. В большинстве своем проповедники – достаточно грамотный народ, понимают: Христос – это бредятина для малолеток. К тому же из церкви меня поперли за конкретное блядство, а совсем не потому, что я не верю в какого-то там прихиппованного плаксу.

Во, бля! Я уж хотел было заступиться за Кэта Стивенса, как вдруг понял, о каком плаксе он говорит. Тут пришлось извиниться и свалить на самом интересном месте – Джеки разорался и стал привлекать внимание. И вообще, меня ждали дела.

Миссис Форсайт, как и положено, слегка обожралась и расквасилась, и мой старикан повел себя как настоящий джентльмен – или просто как мужик? – и вызвался проводить ее домой; на ступеньках он помогал ей особенно усердно, крепко поддерживая.

Чуть позже я привел домой всю компанию: Дженни, Дюка, Соседа и прах Крейви в урне, – во всяком случае, большую часть Крейви. Да, с открытым гробом ничего бы не получилось.

Лара почему-то заявиться не соизволила, Дженни предположила, что та отрывается с пиздкжом Монти.

– Ну, ты и извращенец, – говорит Сосед Уотсон, а я знай себе мешаю пепел с кокаином и каликами, да укладываю “дорожки” на лазерном диске.

– Извращенцы – друзья твоей лохматой жопы, – отвечаю.

Малышка Дженни сексуально так хихикает, и мне ее смех как бальзам надушу. – Крейви был свободен духом; и мы все сейчас приобщимся к философии нового времени.

– Это же так прекрасно! – говорит Джен н и и, чувствую, сжимает мою ягодицу. Шары в штанах ответили перезвоном. – Жаль, я не могу устроить бедняге Миднайту такие же проводы.

– Разве можно сравнивать животное и человека? – замечает Дюк.

Но Дженни не соглашается, энергично качает головой.

– Мы ценим душу, прекрасную, бессмертную душу, и не важно, в какой сосуд она облачена.

Прелесть, а не девочка! Ну, может, чуть-чуть чокнутая. Я понял, что пора уходить в полный отрыв, и поставил новый, только купленный диск Мерлина Менсона.

– Да пребудет он вечно с нами, – говорю. И прохожу первую дорожку.

Пошло не хреново, хотя, думаю, было бы лучше, не будь в этой смеси Крейви. Жестковато он отдается на клюв и в легкие. Это я не в упрек ему, а так.

Протягиваю вторую порцию Дженни, она честно и глубоко всасывает все до крупинки. Запрокидывает голову, морщит носик; вижу, глаза слезятся, но Дженни выдерживает.

– Ну, как? – спрашиваю.

– Ням-ням, – лыбится моя прелесть и глубоко вдыхает. – Офигенное ощущение: он внутри нас. – Она чихает и снова хватает меня за ногу.

Задело берутся Дюк и Сосед. Мы хорошо посидели, и я им говорю:

– Значит, так, друзья. Придется мне вас выпереть. Всех, кроме Дженни, нам с ней есть что обсудить.

Недовольные парни сваливают, наверняка направляясь в «Гот», чтобы успеть пропустить по кружечке перед закрытием.

Как только они исчезают, я открываю шкаф и достаю пенопластовую коробку для пива. Открываю, и перед нами снова Крейви, спасенный из зарослей высоченной крапивы. Мертвенно-бледное лицо с синими кругами под глазами, мертвыми губами – словно пластилиновая маска. От него нехило воняет.

– А с ним что делать будем? – спрашивает Дженни.

– Есть мыслишка. Только надо торопиться, он совсем хреново выглядит. К тому же, я уверен, в шее еще полно червей.

Но для начала еще по одной, в знак уважения.

Дженни наклоняется, чтобы втянуть дорожку. Вижу, ее торкнуло.

– Я кокаин уже сто лет не нюхала. С тех самых тор, как мы с Ларой, еще в Сент-Андрусе, пытались разбить на машине ворота во время выпускного принца Уильяма. У нее знакомый в это же время выпускался. До принца мы, однако, не добрались.

– Да уж, хорош поступочек, – отвечаю ей, а сам смотрю в мертвые глаза Крейви, и голова смотрит на меня из красного шлема.

20. Хмурое утро

Просыпаюсь у Джейсона. Кажется, утром. Кажется, следующего дня. Лежим рядом на полу. Оба в одежде. Значит, ничего не было. В носу свербит от смеси каликов, кокаина и пепла. Глотка как наждак.

Встаю, наклоняюсь над Джейсоном. Целую в лоб, но его сейчас и из пушки не разбудишь. Выхожу на улицу и тут же сталкиваюсь с Кингом-старшим. Мы оба здороваемся, поджав хвосты.

Да, бодун не хилый, и я знаю: будет только хуже, когда алкоголь напополам с кокаином, которые все еще бродят у меня в крови, начнут выветриваться. Джейсон вчера ставил какую-то прикольную музыку, ничего подобного раньше не слышала. Плюхаюсь в машину – та всю ночь простояла перед домом.

Под задницей что-то мокрое. Черт, это брюки мокрые, где-то я успела вляпаться. Из-под мышек пованивает, надо бы ехать домой, под душ и бай-бай, но мне неймется, тянет поболтать, а посему лечу к Ларе.

Дверь открывает доктор Грант. Лицо у него безжизненное, как у туберкулезника, сморщенное и какое-то бугристое. Словно те легочные заболевания, которые он диагностировал у бывших шахтеров, неким загадочным образом проникли в его собственные легкие. Смотришь на него и понимаешь, почему Лара трахается с такими неандертальцами. Ну а как еще можно добиться хоть какого-то внимания от этого безэмоционального человека? Лара хоть и говорит, что «уже выросла из Мерлина Менсона», где-то в глубине души затаила злобу. Она ничуть не изменилась, а в чем-то разбирается в жизни еще хуже, чем я. Может только пыль в глаза пускать. Знаю я ее, засранку мелкую. У меня мать такая же.