Пьер Гийота - Могила для 500000 солдат

По шоссе проходят часовые; рабочие закалывают их и сбрасывают в канал; хлещущая из ран на спине кровь мешается с черной водой. Повстанцы взбираются по пожарной лестнице, разбегаются по дортуарам; они оглушают монахинь, сидящих в нишах альковов, набрасываются на воспитанниц, блюют на подушки, вспарывают горла; съеденные ржавчиной, зазубренные, покрытые песчинками лезвия делают прихотливые разрезы на шеях и животах сирот; они кричат, схваченные за горло, за волосы: их губы плюются, их ногти впиваются в запястья повстанцев; один из них закутывает надзирательницу в завесу алькова и оглушает ее ударом сорванного со стены распятия, затем, оторвав голову Христа, он засовывает ее во влагалище надзирательницы; терновый венец разрывает срамные губы; руки повстанца запутались в юбках монахини.

Эмилиана, прижатая к кровати расслабившимся вожаком рабочих, хватает его за уши и втискивает его голову между решеток, она подбирает упавший на пол меч, поднимает его, опускает на спину повстанца, тянет, толкает острие к его затылку; острие раздвигает, взрезает волосы, пронзает череп; рот повстанца открывается, поток крови хлынул на решетки, между которыми была зажата его голова; его руки сжимают груди Эмилианы, пальцы крутят соски; Эмилиана глубже вдавливает клинок; ночники, забрызганные кровью и спермой, мерно раскачиваются — полуголые повстанцы, стоя среди раненых и мертвых тел, выкручивают лампы испачканными руками. На заре взвод десантников окружил спящих среди мертвецов повстанцев; с площадки пожарной лестницы солдаты побросали трупы рабочих в покрытый туманом канал:

— Черпайте теперь сами себя.

Но — заперев взятых в плен повстанцев в уборных — десантники попользовались ранеными или обезумевшими сиротами; агонизирующих девушек прикончили их объятья…

Волны вывернули валун на уступе пляжа; разбиваясь об его подвижную стену, они вспенили кромку берега. Это замутненное песком море — единственная чистая поверхность, доступная здесь взору; небо подернуто дымами пожарищ, испещрено зловещими точками стервятников и вертолетов. В море юные картингисты и теннисисты смывают свой благородный пот; бандиты, повстанцы, беспризорные дети — кровь и грязь. По морю корабли доставляют зерно, оружие и солдат; зерно — чтобы смирять и утешать, оружие и солдат — чтоб убивать, запугивать, подавлять.

Солдаты ютятся в трюмах, задыхаясь в своей блевотине, их чрева пылают от ярости, жажды и страха; они катаются по грязному настилу среди пустых бутылок, ударяясь головой о переборки и выступы; иные спят, натянув на лицо береты — губы белы, подбородки в блевотине, по берету ползают мухи; судорожные движения бедер сминают ткань на ширинке и пачкают колени. На палубе офицеры и туристы вкушают тихие радости путешествия и общения с экипажем; дети в светлых костюмчиках играют в салочки среди люков, замирают перед офицерами, мечтая о сражениях, очумело вдыхая запахи, источаемые их сверкающими затылками; над релингами раскрываются тенты, птицы парят над кильватерной струей.

По ночам на верхней палубе между реями натягивают экран — и вот уже кони топчут выбитых из седла всадников; дети и поднявшиеся тайком солдаты сидят на люках и смотрят, поджав ноги; водяные брызги орошают экран с легким шумом дождя; дети, мальчики и девочки прижимаются друг к другу, их волосы сплетаются от качки и ветра. Солдаты, взволнованные бархатистыми запахами, исходящими от детей, запрокидывают головы к небу, подставляя лица уколам звездного свода, прикосновениям зловещих лунных струй… Дети отодвигаются, уступая им место, удивляются, видя их без оружия, прикасаются к их нашивкам. Корпус корабля скрипит переборками. Офицеры прогоняют солдат; они спускаются в трюмы, скользя по блевотине, перешагивают через спящих; усталость бросает их на ящики и мешки; утром они встают, разбитые, с помятыми лицами, с животами, продавленными телами товарищей, с придавленными ящиками ладонями; матросы тянут мокрые канаты по их шеям, плечам, бедрам, их босые ноги расталкивают головы едва проснувшихся солдат.

Заря холодит грузные тела, морская роса покрыла дерево и металл; блевотина и отбросы дымятся на солнце. Влажная солнечная дымка оседает на губах спящих, на их раскрытых ладонях и ресницах. Пароход выходит на рейд Энаменаса. Солдаты в трюмах сгрудились у выхода, сгибаясь под тяжестью оружия и вещмешков. Больных поддерживают товарищи, весельчаки, похабники, жеватели чуингама; матросы оттесняют солдат. Удар. Матросы открывают люки, свет бьет в лица солдат; солдаты прыгают на торговый пирс — штаб позаботился о секретности доставки. Старики, сидя на ящиках, курят едкий крупно нарубленный табак, солдаты, едва покинув корабль, задирают их, старики открывают глаза; запахи корицы и перца усыпляют; птицы садятся на причальные стены, пробегают кошки с зажатыми в зубах кусками мяса; женщины в лохмотьях выходят из пакгаузов в объятьях моряков и пьяных докеров; в тени у ворот сгрудились беспризорные дети, от их куч исходят черные ручейки и полчища мух. Наверху, вдоль приморского бульвара, неподвижные, молчаливые часовые, направив винтовки в море, провожают взглядом идущих к вокзалу солдат, стирают с лиц ладонями капельки, испарину ночных кошмаров — и, охваченные желанием при виде оборванных, кричащих женщин, прислоняются животом и бедрами к каменной стене; солдаты в шеренгу по шесть маршируют к поезду, крыши которого блестят сквозь дым паровоза; унтер — офицеры бьют тех, кто пытается выбежать из строя, чтобы купить лимонад и булочки. Офицеры оборачиваются. Джипы с подрагивающими антеннами мчат на всей скорости по приморскому бульвару вдоль покрытых надписями и скорбными знаками стен. В столице на площадях, на перекрестках, под деревьями установленные на автомобилях пулеметы держат улицы под прицелом; в автомобилях сидят и стоят сонные, обожженные солнцем солдаты, их губы и веки воспалены, ладони сложены между колен, пот намочил гимнастерки под мышками и под ремнем; по утрам солдат, разбуженных первыми солнечными лучами, пугает прикосновение к прижатому к ноге оружию. Город выплывает из мрака, в рассеянном свете зеленеет листва, в меловом небе порхают птицы; в темные комнаты, в смятые постели сквозь сито штор из распахнутых окон врываются солнечные лучи, лаская обнаженные пары, сплетенные близ умывальников.

Поезда направляются в горы, в пустынные местности юга страны. В горах на пути поезда встречаются военные лагеря и отдельные посты — на них полуголые, заросшие солдаты с обгоревшей кожей, испещренной белыми пятнами, прижавшись к заграждению, вскидывают руки, кричат что-то непонятное, сжимая в кулаке фотографии голых женщин.

На каждом посту — вышка; наверху ходит по кругу часовой, горло стянуто ремешком пробкового шлема. Солдаты в вагонах не спят; в окне проносятся разоренные селения, из каменных россыпей вокруг спаленных лесов встают на высоких стеблях желтые цветы; завидев первых верблюдов, солдаты вскакивают с полок, заливисто смеются, хлопая друг друга по спинам. Прибыв на место, по свежеуложенной разноцветной плитке они проходят вокзал, они месят красную глину дороги, оглядывая детей, собак, вглядываясь в полумрак лавочек с незнакомыми плодами; смотрят на тех, кого им следует усмирять; солдаты удивлены, что остались еще живые дети и полные истомы молодые аборигены — в их лохмотьях угадываются члены и груди. В лагере, на третьи сутки пути, ветераны ставят палатки для новобранцев.

Собрались у проволочного заграждения:

— У кого остались рыбные консервы?

— Как погода в Экбатане?

— Просись в первый взвод, к лазутчикам, там нужны люди.

— Капитан Камерон? Псих. Если палатку обоссыт собака, он заставляет нас расстегивать ширинки и ищет виновного себе на ночь. Он остался один; его жена ебется с дивизионным оружейником. По вечерам, когда его прижмет, он присаживается на наши раскладушки.

— Женщины? Ты видел деревенскую рвань? Их здесь нечем даже вымыть.

— Вчера подстрелили десяток фелей, да по мишеням популяли.

— …в деревнях можно порезвиться.

— Бебе, расскажи, что ты сотворил в Закнуне. Ни одна баба, даже дохлая, не устоит перед Бебе. Бебе — гроза трупов.

— Надолго перемирие?

— Бебе не колышут переговоры, он трахает всех баб в округе.

— Это Папа, радист, он ищет свои антенны. Образованный. Оборванцы его побаиваются. Они кормят сахаром его щенка.

— Красавчик, сотрясатель сук, он и ослиц не пропускает.

— Дуду — художник, сирота, отличный парень, душа компании; он рисует кровью.

На острове три города и тысяча деревень. В пустынях юга обитают кочевники, безучастные к мятежу. В других местах приезжие колонисты понемногу бросают свои небезопасные земли; они сжигают дома, урожай на полях, теплицы, мешки с пшеницей и кукурузой на глазах у согнанных кнутами слуг, батраков и нераспроданных рабов.