Павел Тетерский - Клон-кадр

Снова достаю из рюкзака фотоаппарат и пленку (новую). У меня всегда с собой пара-тройка новых пленок — так, на всякий случай. Заряжаю, навожу. Выдержка: 1/30, диафрагма: 3,5. Света достаточно, но я хочу, чтобы на фотке все получилось светлее и расплывчатее, чем в реале. Главным здесь будет задний план: я хочу, чтобы его заполнила размытая салатовая кислота — чем дальше в глубь кадра, тем более расфокусированная. Мне нужны галлюциногенные капустные заросли.

Я часто делаю фотки в самых неожиданных местах. Имеется в виду: вообще по ходу моих перемещений по Большому Городу. Иногда это вызывает недоумение у окружающих (сейчас: не вызывает — я вижу это по их реакции, точнее, по ее отсутствию; в это время суток вообще трудно ожидать от людей реакции на что-либо, кроме недосмотренных снов или — у некоторых — антипохмельной бутылки пива).

Уже через пару остановок я понял — что-то в привычном до боли ландшафте претерпело радикальный ченч за трое суток моего отсутствия. Правда, я никак не мог вычислить, что именно. Ченч в таких случаях витает в воздухе, он воспринимается не визуально. Предчувствие?

С одного из сидений поднялась чья-то толстая жопа, обтянутая почти истлевшим кримпленом эпохи сухого закона. Я оглядел внутренности «Икаруса» на предмет обнаружения претендующих на вакансию стариканов и, не заметив таковых, резво плюхнулся на сиденье. Оно еще хранило неприятный запах только что отпочковавшейся от нее задницы (вперемешку с запахом почти истлевшего кримплена). Родина…

Родину я не люблю. Пассивно, но все же. Пару раз я дискутировал об этом с патриотами (всего пару раз — потому что патриотов я не люблю уже активно). Я просил их конкретизировать это абстрактное понятие. Родина — это (на выбор): березки-валенки; розовая картинка СССР из атласа мира за 1989 год; койка в палате городского родильного дома № 1, в котором заляпанная кровью акушерка вытащила тебя из счастливой мамаши; быдлан Леха из города Читы, который приходится тебе братом по национальности, и т. д. За все время я не получил ни одного вразумительного ответа — любовь ко всем перечисленным пунктам попахивает как минимум фетишизмом (не говоря уже об антицерковном грехе педерастии в последнем случае).

Любить родину легко, когда любить больше нечего.

Ею начинаешь гордиться, когда нет причин гордиться собой: ну и что, что я глупая, никчемная и плохо пахнущая скотина, зато я одной национальности с Пушкиным (который умер сто семьдесят с лишним лет назад и к тому же был негром)… Лично у меня нет причин гордиться собой, но, видимо, все же не до такой степени.

И еще на эту тему: даже если бы после волшебного путешествия в город Владикавказ я снова захотел стать футбольным хулиганом, у меня не было бы ни малейшего шанса. Уж там-то все патриоты, один другого краше. Меня бы в этой тусовке не поняли.

Я прислонился виском к прохладному стеклу. В преддверии зарождающейся жары вкупе с минимальным, но все же наличествующим в организме сушняком стекло играло роль неплохого транквилизатора и (одновременно и парадоксально) релаксанта. Автобус немного постоял на светофоре и грузно вывернул на Каланчевскую улицу. Я расфокусированно уставился на проплывающий мимо урбан-пейзаж — стандартный и безо всяких изюминок, если не считать красной прозрачной надписи «Аварийный выход. Выдернуть шнур, выдавить стекло», расплывчато зависшей на периферии зрения в левом верхнем углу кадра.

Через несколько остановок и десяток рекламных объявлений (резким голосом, прямо над ухом — но пересаживаться подальше лень, тем более что от рекламы не скроешься) я вдруг понял, что трамвайные рельсы, которые пролегали здесь всю жизнь, отсутствуют. Мало того, от них не осталось никакого следа. Ни одной мало-мальски значимой детальки, указывающей на то, что их здесь вообще когда-то прокладывали. (Когда-то? Последний разя пользовался трамваем ровно три дня назад, когда ехал на вокзал — этим же маршрутом, только в другую сторону.)

А потом я взглянул по ходу движения автобуса — и выпал в культурный осадок.

Слева по борту маячило нечто. Огромное и нелепое, как родная страна. Одиозное. Мрачное и безвкусное. Настолько, что гостиница «Россия» выглядела бы рядом с этим как утонченный шедевр эпохи Возрождения.

То, что нарисовалось слева по борту и медленно надвигалось на меня против хода «Икаруса», было раза в два больше самой высокой сталинской многоэтажки. И даже каких-нибудь «Алых парусов» (во всяком случае, так казалось). Издалека (как я понял уже потом, когда смотрел на это издалека) оно напоминало исполинский торт. Вроде тех, которые американские фермеры пекут всей деревней, дабы увековечить свою безызвестную пердь в Книге рекордов Гиннесса.

А вблизи все выглядело еще хуже. Все ярусы-наслоения были выполнены в совершенно разных, несовместимых друг с другом стилях: сталинское барокко, совковый кубический примитивизм, дорические и ионийские колонны, европейская концепция XIX века, ультрамодный гелиоматик и стеклопластик, навесные стены Ван дер Роэ, чуть ли не какая-то допотопная базилика — здесь присутствовало все. Я имею в виду: вообще все.

Это был архитектурный Вавилон. Во всяком случае, только этим замыслом хоть как-то можно было оправдать действия тех, кто в рекордно короткие сроки воздвиг созерцаемого мною исполинского уродца.

Меня не было в Москве три дня. За три дня мегаполис изменился на сто восемьдесят. В нем появилось это.

«Скорость нашей жизнедеятельности неуклонно растет. Мы живем в век новых технологий, хайтека и сотовых телефонов». Так пишет в глянцевые журналы каждый второй бумагомаратель, пытаясь выцыганить для своей нетленки лишнее (оплачиваемое) количество знаков. За три дня хайтек учинил очередной прорыв. Я точно знал, что, когда я ехал на вокзал (этим же маршрутом, только в другую сторону — вы помните?), в этом месте не намечалось даже намека на начинающееся строительство. Были казарменного вида постройки эпохи дореволюционного промышленного подъема, пыльные газоны с собачниками и алкоголиками; намека — не было.

А больше всего меня удивило то, что всем остальным пассажирам «Икаруса» было абсолютно плевать на заоконного каменного монстра. Они продолжали чинно трястись в автобусных внутренностях, уткнувшись носами в газеты или в собеседников. Надутые (прямо с утра) ганджей студенты лыбились Джа, воткнув в пол и изредка толкая друг друга под локоть, чтобы произнести отрывочно-обкурочную фразу, в ответ на которую получали еще одну порцию улыбки Джа. Профессорского вида дед с сакральным видом деловито рылся в авоське — так, будто в ней спрятана именно та последняя и единственная спичка, при помощи которой Брюс Всемогущий Уиллис в очередной раз спасет мир. Несколько кримпленовых задниц толкались у выхода, схватившись за подвесные ручки из бежевого кожзама. Малолетка с зачатками будущей блядской симпатичности с трогательной улыбкой читала журнал «Fool». А прямо напротив меня толстый мальчик с умным видом вписывал в кроссворд слово «головастик». Ручка у него была тоже толстая и темно-синяя. На ее корпусе почему-то был изображен Юрий Шевчук. Наверное, чей-нибудь презент из питерского магазина «Castle Rock». Больше таких вещей нигде в России не продают.

Я хочу сказать: никто не пялился в окно, не показывал на это пальцем. Никто ничего не высказывал по поводу столь странного возникновения нового небоскреба. Его просто игнорировали — при том, что Москву никак нельзя назвать городом небоскребов. Игнорировали так, как будто это примелькалось им с рождения, став одной из неброских деталей среды обитания. Тех, которые замечаешь только тогда, когда с их крыши на тебя гадит голубь. Или когда одухотворенные дети кидают в тебя каким-нибудь дерьмом с их балконов.

Это было обнесено чугунными прутьями забора, такими же одиозными и монументальными. По центру в забор вклинивались ворота (одна из их створок показалась мне приоткрытой), а между ними и собственно этим простиралось несколько десятков квадратных метров абсолютно ровного газона. На фоне всего остального пыльного урбана его патологическая зелень казалась искусственной.

Автобус нырнул под лениво подергивающийся и пропитанный выхлопом массив, который в теплое время года заменяет обитателям мегаполисов листья деревьев. Отвратительный глюк скрылся из виду. Сквозь гущу каштановых зонтиков теперь просматривался только шпиль — тупоносый и невнятный, как памятник российско-грузинской дружбе работы Церетели. Я еще немного помозолил об него глаза и отвернулся. Призрачный стикер, извещающий граждан о местонахождении аварийного выхода (еще его называют запасным, ударение на второй слог), занял свое прежнее место в левом верхнем углу картинки.

Снова включили рекламу. Лживый голос популярного медиамагната, человека и парохода Ролана Факинберга предлагал пассажирам посетить какой-то очередной потребительский Клондайк (дайк-клон, клайконд — все массмедиа с незапамятных времен любили тиражировать его уникальную способность придумывать анаграммы на ходу, прямо в момент произнесения основного слова), открытый на энном километре МКАД им и ему подобными манимейкерами (римейкаменами, керимайменами).