Марк Дери - Скорость освобождения: киберкультура на рубеже веков

Сначала постарайтесь сфокусировать свой взгляд на крошечных точках, которые мелькают на экране, как микроорганизмы… Внезапно время начнет меняться вместе с вашим восприятием, и вы войдете в состояние транса, в котором сознание и подсознание в гармонии и согласии стимулируются мантрическими вибрациями мириад точек. Весьма вероятно, что частота и скорость пульсирования телевизионных помех на экране совпадает с теми, что возникают при исполнении других ритуалов (например, плясок дервишей или тибетской магии). То, что предлагаем вам мы — это современный вариант магических ритуалов, осуществляемых при помощи медиума (во всех смыслах этого слова[53]) — телевизора{155}.

Пристально смотреть в магический кристалл, зеркало или любую другую отражающую поверхность — известный способ ввести себя в состояние самогипноза и транса, и испытать сверчувственные видения. Как отмечает Эрик Дэвис, такое применение ящика для идиотов в качестве магического экрана является одновременно до идиотизма банальным, в высшей степени практичным и глубоко спасительным. «С одной стороны, ты думаешь: “Это так круто, так трогательно попытаться взять этот обломок современной цивилизации и использовать его для магических вещей”. Но, с другой стороны, это не имеет никакого значения, потому что с практической точки зрения — практической в смысле практической магии, духовной практики — это действительно не имеет никакого значения,— говорит Дэвис. — Джон Ди использовал магический кристалл для того, чтобы транслировать енохийский язык [язык, на котором предположительно разговаривают ангелы], а гадание на телекристалле — это способ вывести наружу ТВ-магию».

И снова «улица находит вещам свое собственное применение». Как отмечает Дэвис, «киберпанковский этос имеет духовное измерение». Он называет техноязыческие практики, подобные телевизионной магии, «браконьерством» — термин, заимствованный из литературной критики. Культуролог Констанс Пенли называла так нетрадиционную, своеобразную интерпретацию книг, телешоу и других культурных «текстов»: «дерзкий “налет” на заповедную территорию литературы, в ходе которого берется только то, что может казаться полезным или приятным для читателя»{156}. Техноязычники, браконьерствующие на территории киберкультуры, уносят с собой технологии и научные идеи, которые затем органично вплетают во заново сакрализованное и наполненное магией мировоззрение, полагает Дэвис. По его мнению, такое культурное браконьерство «создает весьма прагматичную духовность, которая подразумевает непосредственный жизненный опыт… и которая значительно лучше приспособлена к компьютерам и компьютерной культуре [чем любые другие мировоззренческие системы]».

Подобно киберпанковскому хакерству и панковской робототехнике, техноязыческое и нью-эйджевское «браконьерство» имеет явный политический подтекст. Оно отражает подсознательную обиду, порождаемую неоспоримым культурным авторитетом науки, и желание демократизировать стремление сделать объяснения природы универсума более удобоваримыми для общества. Как пишет культуролог Эндрю Росс, «свои дерзкие попытки применить на практике науку, украденную и экспроприированную у специалистов, нью-эйджевское сообщество оправдывает всеобщим стремлением к более демократическому контролю над информацией и ресурсами», что применимо и к техноязыческому «браконьерству»{157}.

Техноязычество действует заодно с современными философскими течениями, которые оспаривают авторитет науки на том основании, что, будучи по общему мнению объективной, она зачастую поддерживает и пообщряет культурную пристрастность или политическую идеологию. Большая часть этой работы выполняется феминистками, представителями мультикультурализма и постструктурализма под лозунгом так называемого «общественного конструктивизма», считающего науку, подобно другим культурным явлениям, социально детерминированной, ограниченной общественными предубеждениями, плодом которых она является, и направленной — сознательно или нет — на утверждение этого мировосприятия. По иронии судьбы, эта критика невольно связывается с «креационизмом» и другими фундаменталистскими христианскими течениями, критикующими науку как «светский гуманистический» заговор, цель которого — узурпировать власть религии как инструмента, объясняющего мир вокруг нас.

В то же время техноязычество роднит с наукой стремление разрушить традиционные представления об универсальной истине и объективной реальности — процесс, постоянно подстегиваемый теоремой Геделя о неполноте, краеугольным камнем современной математики, в которой, как пишет Годфри Харольда Харди[54], доказывается то, что «существуют математические утверждения, которые нельзя ни доказать, ни отпровергнуть ни сейчас, ни когда-либо еще, поскольку сама природа логики делает их неподдающимися решению»{158}. Философские последствия теоремы Геделя «ужасающи», полагает Харди. Как считает математик и писатель-киберпанк Руди Рюкер, падкий до такого рода сенсаций, «Гедель доказал, что сама фундаментальная логическая идея “истины” не имеет рационального определения»{159}. Хуже того, принцип неопределенности Гейзенберга, лежащий в основе квантовой механики, приводит к неизбежному выводу о том, что любое исследование воздействует на состояние того явления, которое исследуется, и эта аксиома камня на камне не оставляет от идеи объективной истины. «Век абсолютных истин, если он вообще когда-нибудь существовал, определенно и окончательно прошел,— заключает математик Джон Л. Касти. — И если труды Эйнштейна навсегда похоронили идеи абсолютного времени и пространства, труды Гейзенберга убили последнюю веру в абсолютно точные измерения. Труды же Геделя, конечно, несли на себе отпечаток старомодных и любопытных идей абсолютного доказательства и истины»{160}.

Философские перевороты, подобные вышеперечисленным, как внутри, так и за пределами научного сообщества, радикальным образом изменили рационалистически-материалистическое мировоззрение, открыв дорогу квантовой реальности, в которой физика часто граничит с метафизикой. Техноязычники верят в прозрачную неопределенность такой реальности, надеясь, что она способна по крайней мере принять — а в один прекрасный день может даже и узаконить — их космологию.

По иронии судьбы техноязычество одновременно заключает в себе глубокое беспокойство, порождаемое тем, что наука делает реальность все более бессвязной и непонятной, а техника — все более чуждой. В своем эссе «Кибер-суеверие» Брюс Стерлинг анализирует наше отношение к компьютерам, как к «магическим машинам»:

Компьютеры — это страшные твари, полные тайны и силы. Даже разработчики програмного обеспечения и проектировщики аппаратного обеспечения считают компьютер — в каком-то глубинном и главном смысле — совершенно непостижимой штукой… Машины, которые выполняют миллионы операций в секунду, слишком сложно полностью постичь простым человеческим сознанием{161}.

Более того, как отмечает Гарри Чэпмен, бывший исполнительный директор Computer Professionals for Social Responsibility, эти непостижимые и быстро соображающие устройства окружают нас со всех сторон — от электробытовых приборов до промышленной техники — и быстро берут на себя управление техносферой:

Встроенные микропроцессоры, на которых работает вся техника от автомобилей и кофеварок до самолетов, распространены сегодня даже больше персональных компьютеров, но они практически незаметны для нашего взгляда. Многие люди наверняка имеют смутное представление о том, что под капотом новейших моделей автомобилей спрятан компьютер, и что именно он заставляет двигатель работать. Но как именно компьютер это делает, где он находится и почему он дает сбои — остается тайной для большинства людей… Автомобиль перестал быть «естественной» вещью,— то есть такой вещью, которая подвержена физическому воздействию и свойства которой доступны нашему пониманию. Сегодня это «сверхъестественная» вещь, поскольку он управляется невидимыми процессами, которые протекают в компьютерных программах{162}.

В мире, все более зависящем от цифровых технологий, эзотерическое знание и тайная терминология, которые ассоциируются с вычислительной техникой, придают ей почти религиозный статус. Для «мирян» смерть Бога означала появление новой теологии — теологии техники. К слову сказать, магическо-религиозный ореол окружал компьютеры почти с самого момента их появления. Работавший на лампах и занимавший целую комнату ENIAC, (первая программируемая ЭВМ, которая была введена в действие в 1946 году) создала мифический образ компьютера как грозного, непостижимого божества, и его священнослужителей в белых халатах, чем-то неприятно смахивающих на «ублажающих машины тлей» из романа Сэмюэля Батлера «Едгин»[55], в которых, как он считал, могут в один прекрасный день превратиться люди. Прочно закрепившийся в массовом сознании благодаря многочисленным научно-фантастическим фильмам и сериалу «Стар Трек» миф о кибер-боге находит свое самое яркое воплощение в байке-апокрифе, рассказанной культурологом Джозефом Кэмпбеллом в книге «Власть мифа»: