Маркос - Четвертая мировая война

«Так и наша борьба, — говорит старик Антонио мне и себе. — Сила рождается в горах, но пока она не спустится вниз ее не видно». И, отвечая на мой вопрос, считает ли он, что пришло уже время начинать, добавляет: «Наступило время, чтобы цвет реки изменился…». Старик Антонио замолкает и встает, опираясь на мое плечо. Возвращаемся медленно. Он говорит мне: «Вы — ручьи, мы — река… теперь вам пора спускаться…». Наступает тишина; в укрытие мы возвращаемся уже в сумерках. Вскоре приходит Антонио-сын с актом договора, гласящим примерно следующее:

Мужчины, женщины и дети собрались в школе общины, чтобы посмотреть в свое сердце и увидеть пришло ли время начинать войну за свободу. И разделились все на 3 группы, то есть на группы мужчин, женщин и детей, чтобы обсудить это. И потом мы опять собрались в школе, и большинство думает, что война должна начаться, потому что Мексику продают иностранцам, и кругом много голода, но неправда что мы уже не мексиканцы. К этому согласию пришли 12 мужчин, 23 женщины и 8 детей, потому что правильны их мысли и подписали его те, кто умеет, и кто не умеет — тот отпечатал свой палец».

Наутро, когда я покинул это селение, старика Антонио не было; еще раньше он ушел к реке.

В следующий раз я встретил старика Антонио два месяца назад. Когда он увидел меня, он ничего не сказал. Я присел возле него и начал ковыряться в кукурузных початках. Через какое-то время он сказал мне: «Выросла река». «Да», — ответил я. Я объяснил Антонио-сыну вопрос с консультацией и передал ему документы с нашими требованиями и ответом правительства. Мы поговорили о том, как он выбрался из Окосинго, и опять рано утром я отправился назад. За одним из поворотов старой дороги меня ждал старик Антонио. Я остановился и снял рюкзак, чтобы угостить его табаком. «Сейчас — нет», сказал он мне, отказываясь от протянутого мной мешочка. Он отделяет меня от колонны и уводит к подножию сейбы. «Ты помнишь, что я говорил тебе о горных ручьях и реке?», — спросил он. «Да», — ответил я таким же шепотом, как и он. «Я не все тебе сказал», — добавляет он, глядя на пальцы своих босых ног. Я молчу. «Ручьи…», — он начинает говорить, но останавливается из-за приступа кашля, который овладевает им, потом немного восстанавливает дыхание и пытается продолжить: «Ручьи… когда спускаются…», — новая волна кашля заставляет меня позвать санитара из колонны, но он отказывается от помощи товарища с красным крестом на плече; санитар смотрит на меня и я жестом прошу его удалиться. Старик Антонио ждет когда вдалеке исчезнет рюкзак с лекарствами, и в полумраке продолжает: «Ручьи… когда спускаются… уже не могут вернуться… разве что под землю». Он коротко обнимает меня и быстро уходит. Я остаюсь, глядя, как удаляется его тень, разжигаю трубку и надеваю рюкзак. Уже сидя на лошади, я вспоминаю эту сцену. Не знаю почему, было очень темно, но старик Антонио… мне показалось, что он плакал…

Только что мне пришло письмо от Антонио-сына с резолюцией деревенской общины в ответ на правительственные предложения. Антонио-сын пишет, что старику Антонио неожиданно стало плохо и этой ночью умер. Он не захотел, чтобы мне об этом сообщали. Антонио-сын пишет, что когда его пытались убедить, чтобы со мной связались, старик Антонио сказал только: «Нет, я ему уже сказал все, что должен был сказать… Теперь оставьте его, сейчас у него много работы…».

Когда я закончил сказку, шестилетняя Тоньита с источенными кариесом зубками, торжественно сообщила мне, что любит меня, но больше не будет со мной целоваться, потому что «очень колется». Роландо говорит, что когда ее ведут к доктору, она всегда спрашивает, будет ли там Суп. И если ей отвечают, что будет, она отказывается идти в наш лазарет. «Потому что Суп хочет только целоваться и очень колется» — заявляет по эту сторону окружения неумолимая шестилетняя логика по имени Тоньита с источенными кариесом зубками.

Природа делает первые намеки на приближение дождей. Какое облегчение! Мы уже думали, чтобы получить воду, придется ждать машин для разгона демонстраций.

Ана Мария говорит, что дождь — от туч, которые дерутся высоко в горах. Они поступают так, чтобы люди не были свидетелями этой брани. Свой бой тучи начинают на вершинах тем, что мы называем громом и молниями. Вооруженные неисчислимым могуществом, тучи дерутся за право умереть в дожде, чтобы напоить землю. Так и мы, без лица, как тучи, как они, безымянные, безо всякого расчета для себя… как и они, мы боремся за право стать семенем в земле…

Ладно. Здоровья и хорошей клеенки (для дождей и демонстраций).

С гор юго-востока Мексики

Субкоманданте Маркос

P.S. Большинству, притворяющемуся нетерпимым меньшинством. Насчет вопросов, типа гомосексуалист ли Маркос: Маркос — гей в Сан Франциско, негр в Южной Африке, азиат в Европе, чикано в Сан Исидро, анархист в Испании, палестинец в Израиле, индееец на улицах Сан Кристобаля, беспризорник в Несе, рокер в деревне, еврей в Германии, омбусдмен в Седене,[18] феминист в политических партиях, коммунист после холодной войны, заключенный в Синталапе, пацифист в Боснии, мапуче в Андах, учитель из профсоюза, артист без галереи и мольберта, домохозяйка в субботу вечером в любом округе любого города любой Мексики, партизан в Мексике конца ХХ века, бастующий на любом предприятии, репортер, пишущий для заполнения лишнего пространства, мачист в феминистском движении, одинокая жещина в метро в десять вечера, пенсионер на лестнице Сокало, безземельный крестьянин, маргинальный издатель, безработный рабочий, врач без кабинета, несогласный студент, диссидент в неолиберализме, писатель без книг и читателей, и конечно — сапатист на юго-востоке Мексики. В конце концов, Маркос — любой челoвек в любом из мест этого мира. Маркос — это все нетерпимые, подавляемые, эксплуатируемые, сопротивляющиеся меньшинства, заявляющие свое «Баста!». Все меньшинства в момент речи и большинства во время своего молчания и терпения. Все нетерпимые в поисках слова, нашего слова, которое вернет нам, вечным разобщенным, способность стать большинством. Маркос — это все то, что неудобно для власти и для «благоразумия».

Не за что, господа из Генеральной Прокуратуры, всегда готов служить вам… свинцом.

P.S.2 Для партии Демократической Революции. О логике мертвых. Товарищи прочитали, что «у нас больше потерь, чем у САНО» и сразу же занялись подсчетами. Вот уже больше 10 лет, как они блуждют в ночи по старым и новым тропам, разыгрывая между собой засады «на бандитов», носят на себе тяжесть наших четырех букв и складывают и умножают. Товарищи говорят, что в деле подсчета мертвых никто не превзойдет их. «Как раз в этом мы натренированы очень даже хорошо», — говорит Габино. Обостряется спор между «тенденциями» САНО: наиболее радикальные предлагают вести отсчет от того момента, когда испанцы начали загонять их как зверей в леса и горы, более умеренные и осторожные предлагают начать с момента создания САНО. Некоторые спрашивают, включать ли в число погибших в результате 136 дней и ночей окружения, спрашивают, учитывать ли Амалию, которой было 25 лет и у которой было 7 детей, которой стало «немножко плохо» в 6 часов дня 125 дня окружения. У нее начался озноб, понос, рвота и кровотечение между ног, и в 12 ночи нам сообщили об этом и попросили вызвать «скорую помощь», и на «скорой помощи» нам сказали, что они не могут, и в 4 утра мы достали бензин и повезли ее на разваливающейся на ходу трехтонке в наш лазарет. Всего 100 метров не доехав до лейтенанта Элены, она сказала: «Я умру», и сдержала свое слово, и в 98 метрах от смуглого лица Элены она умерла, кровь и жизнь вышли из нее между ног, и я спросил, точно ли что она мертва, и Элена мне сказала, что да, что она умерла «сразу». И утром 126 дня окружения, вторая дочь Амалии увидела смерть на носилках из веток и тростника и сказала своему папе, что пойдет попросить немножко посоля[19] в одном из домов, потому что «мама больше не сможет». Спрашивают, считать ли девочку из Ибарры, которая умерла «просто от кашля». Все заняты подсчетами, кто-то пользуется калькулятором, захваченным в муниципальном дворце Окосинго. Все полностью погружены в это. Хуана просит учесть старика Антонио, «который умер от печали». Потом Лоренсо начинает требовать, чтобы не забыли Лоренсо-сына, «который умер от ночи». По радио перечисляют имена и смерти, умерших «сразу». Потом вдруг все застывают с калькулятором-ручкой-карандашом-мелом-палочкой-ногтем в руке, и в недоумении смотрят друг на друга, запутавшись, не зная складывать… или вычитать…

О верховных или возвысившихся. Чудесно, самокритика всегда своевременна.

И наконец: нас могут обвинять в неуместности, в неучете корреляции сил, в политической неповоротливости, в отсутствии спутника, чтобы следить за дебатами в прямой трансляции, в том, что у нас нет подписки на основные газеты и журналы, чтобы узнавать об оценках этих дебатов, в нелюбезности, в невежливости, в страдании «горной болезнью», в нераспознавании возможных союзников, в сектантстве, в неуступчивости, в ворчливости. Можно обвинять нас во всем, кроме непоследовательности…