Философия футуриста. Романы и заумные драмы - Илья Михайлович Зданевич

женщины? Еще Раймонд Дункан-Маринетти проповедывал<и> mepris de la femme49. Это презрение повело к развитию уголовных историй. Наметились все прелести поэзии после бани. Для последней схватки пришли три поэта. Первым был Хлебников, вторым Маяковский. Портрет Хлебникова мы видели. И Маяковского знаем его Лилей Брик. Третьим явился я.

Крученых беспристрастно вскрывает суть третьего мамудийца. Тема “бл”, отвлеченного вовне и превращенного из текучего во взрывное “бр”, указывает его место. Декабристы – вспомните декабрь для Тютчева – дали хмурый декабрый вечер Маяковского. Верзила ревет басом: “только два слова живут жирея, “сволочь” и еще какое-то, кажется, “борщ””. Хвастался: я вор и карточный шулер, а потом упрашивал: “Я не крал серебряных ложек”. Уверял, что Наполеона поведет, как мопса, и что “любую возьму изнасилую, а потом в глаза плюну ей”5°. А что вышло. Тут пропала страница – выбросила femme de menage51 у меня на улице Zacharie в отеле, № 20 – и приходится прерывать изложение. В этой потерянной странице было, кажется, написано: Хлебников <нрзб> грозился утопить в слюнях любви52. А чем кончил? Что отдыхает теперь около Машука и Эренбург ему обещает судьбу современного Вячеслава Иванова53.

Прошу пощады. Пока я искал у себя в течение недели потерянную страницу, не имея возможности продолжить доклад, которому так и суждено остаться неоконченным, Блез Сандрар54, который был со мной в обществе Бранкузи55 в кафе “Парнас”, показал мне “Вещь”56 – журнал Эренбурга. И мы не сможем кончить историю трех мамудийцев, пока мы не поговорим о нем.

Жизнь Эренбурга и его деятельность определяются двумя фактами: тем, что будучи поклонником символизма и не зная куда приткнуться, он встретился с Франсисом Жаммом57; другой факт – встреча со мной в период жизни, о котором речь будет впереди. Эренбурга от Жамма до стихов о канунах58 мы все знаем. Эти стихи он привез в город Тифлис, где в это время я был избран президентом Республики 41°. Некоторые из присутствующих помнят эту блестящую эпоху моей жизни. Так вот, Эренбург походил в “41°”, приехал сюда, отсюда туда, оттуда прочь, и т. д.

Господа, современное искусство двигает не талантами, а бездарностями, Эренбург талантлив, вот почему он так неуместен. Когда он пишет под пароходом, что это паросноп <?>, он свидетельствует, что в нем цветет прекрасная душа, ищущая восторгов. Когда он под псевдонимом Жана Сало (не буду разбирать, как по-французски пишется эта фамилия, это остроумие плоское)59 называет “41°” дадаистической корью, он ошибается, так как корь никогда не вызывает такого повышения температуры. Когда он приводит рифмованную декламацию Маяковского и вытаскивает за уши Пастернака – чтобы доказать, что в России все скифы, – боже, как это все талантливо. Я понимаю, что моя бездарность портит очаровательную картину российского величия. Такие все жрецы талантливые, дом такой на г<овн>е, приятно, а тут есть люди, портящие все дело. Ничего, из этого есть выход. Я не русский. У меня грузинский паспорт, и я сам грузин.

На этой стене будет висеть картина Страшного суда. На ней Эренбург будет возноситься в рай с карманами, набитыми добром обкраденных им наивных французов, которые так усиленно насаждают духовную реакцию.

Но утерянная страница восполнена, и вам остается судиться с консьержкой, что вместо дела я угощал вас долго такой невероятно талантливой гадостью, какой является Эренбург.

Моя позиция – не позиция Маяковского или позиция Хлебникова. Это древний декабрь декабристов, это “бри” (у Достоевского “бри бри” и “мабишь” и “эпузы”60) я соединил с “ю”, влагой, местоимением любви61. У Брюсова от этого “брю” ничего не было кроме имени, а история с брюками у меня случилась недавно. Вместо борьбы с Лилит62, с женщиной, я пошел по линии наименьшего сопротивления – как преступник и любитель легкой наживы. Вместо сухого устойчивого перпендикуляра Маяковского – вечер хмурый декабрый – я дал “брю” – хрящ. Хрящом мягкотелым ничего не сделаешь, это всем известно. Так было провозглашено положение, что поэзия – покушение с негодными средствами. Все совлекается до конца. Мысль не живет в таком мозгу, как мой. Я весь обнажен, мне нечего скрывать, ни бравады Маяковского, ни таинственность Хлебникова мне не нужны. Мои пороки очевидны. Я ничего не хочу завоевать, потому что я знаю, что все равно ничего не завоюю.

Ы – буква слов не начинает, говорится в неприличной азбуке. Я же создал целый ывонный язык, что за гадость – ывонный язык, и написал на нем “Янку круля албанского”. Как человек неталантливый и ленивый писал я его долго и в два приема. Начал писать его в тюрьме при старом режиме. Послал в цензуру напечатать первую версию. Цензор Римский-Корсаков, сын композитора, он, кажется, здесь в Париже, придрался к фразе “ю асел…” и, считая, что это пародия на царствующую особу, запретил “Янку” к печати. Революция меня вывела на свободу. Я принялся писать вторую версию, проводя дни в Таврическом и в доме Кшесинской. “Харам бажам глам” – было написано после речи Керенского по поводу принятия портфеля министра юстиции против желания Совета, а “ае бие бао биу бао” – после речи Ленина о том, кто выигрывает от войны. Моя подлость, цинизм и беспринципность заставили меня бежать из Петербурга. В апреле 1917 <года> я покинул город, направляясь на Кавказ, куда меня звал мой давнишний друг di Lado, парижский живописец, выставку рисунков которого в галерее Licorne на rue La Boetie, вскоре открывающуюся, вы не должны забыть посетить63.

Господа, в глубинах океана тоже живут рыбы под страшным давлением воды. Их формы несуразны, и, извлеченные из их слоев наверх или наружу, они лопаются и умирают. Среда заумной поэзии – среда страшного давления звука, и существа, живущие в этой обстановке, не могут отличаться формами, целесообразными для слоев заурядных. Я так подробно говорю о себе, чтобы дать понять, почему сюжеты мои так нелепы и герои мои так отвратительны. Почему в среде ывонного языка могут процветать только уроды, кретины и автор не пытается даже иронизировать над своими героями?64 Я хочу, чтобы вы поняли, почему, обиженный богом и людьми, я создаю персонажи по своему образу и подобию, не желая и не умея выпрыгнуть из кольца этих пороков, болезней, этих преступников, воров, идиотов и ничтожеств. Я человек, лишенный всякого творчества. Когда я убедился, что дальше разыгрывать из себя поэта, ничего не делая, нельзя, я сделал то, что мне легче всего было сделать, – написал галиматью, персонажам которой придал свои качества.