Кальман Миксат - Том 1. Рассказы и повести

Ну, благочестивому отцу и в этом послании досталось на орехи: и что дед его был еврей, и что сам он втайне католик, и что бесчестный он человек, для которого нет на свете ничего святого и который только для того и взял в жены нынешнюю попадью, чтобы втайне незаконно сожительствовать с ее замужней сестрой. (Сестра попадьи, красавица Песи, действительно жила в это время в доме у лохинского священника.) Далее в анонимном письме рассказывалось о поведении попа в прошлом, пока он еще в дьячках ходил; ей-ей, это была не очень лестная летопись его деяний, хотя она и соответствовала кое в чем истине, в особенности по части слабости попика к своим служанкам. Да только к чему об этом на весь белый свет кричать?

И добрые лохинские мужички не придали большого значения письму, хотя земляки из соседних деревень не переставали натравливать их на попа.

— Пошто не прогоните вы его? — спрашивали они лохинцев после первого письма.

— Не верим мы, что подожгут деревню. Которая собака лает — не кусает.

После пожара, когда было найдено второе анонимное письмо, грозившее новым поджогом, проезжавшие через Лохину туропойцы насмехались:

— Ну теперь-то уж вы, конечно, выпроводите попика за околицу!

— А зачем? Теперь-то мы точно знаем, что пожар будет.

Успеем загодя вытащить все пожитки из домов.

Так лохинцы и сделали: вынесли весь свой скарб на кукурузные полоски да к виноградникам, а иные — на хутора. Построили себе шалаши из веток, кукурузных стеблей, кое-кто даже шатер соорудил из парусины; перед входом вбили в землю один-два кола, к ним коней, коров привязали. В селе же все опустело, только кое-где в каменных домах теплились признаки жизни.

Однако даже беззаботная Лохина струхнула, когда и вторая угроза была приведена в исполнение точно в назначенный в письме срок. Большинство обитателей села в эту ночь не спали, караулили, а все равно загорелся общинный овин. На счастье, погода стояла тихая, безветренная, так что одно только это строение и сгорело.

Да что толку, коли уж тут как тут и третье подметное письмо. Его нашли у входа в погреб кантора Матяша Блозика. Снова пасквилянт поджогом грозился, если поп и дальше в деревне жить останется.

Ну, тут уж и комитатским властям пришлось зашевелиться (обычно они шевелятся только для того, чтобы на другой бок перевернуться). После долгой раскачки комитатская управа назначила следствие, выслав для его проведения нового капитан-исправника, его высокоблагородие Михая Шотони.

Исправника, правда, полагается титуловать просто «благородием», но Михай Шотони — отпрыск знатного рода, из числа тех, что выезжали на четверке, прирожденный барин, который, пресытившись женщинами, напал вдруг на мысль стать вице-губернатором. А для этого нужно было, хотя бы из приличия, начинать с исправника. Опыт, так сказать, приобрести.

Хотя говорится же в Писании, что бог если кому должность дает, то одновременно и ума к ней. А уж у кого деньги есть, так тот еще и науки прикупить сумеет.

Искать учителя новому исправнику пришлось недолго. Как-то раз является к нему полицейский следователь Мартон Терешкеи — векселей подписать. А Шотони и говорит ему как бы в шутку:

— Подпишу, но с условием…

— Заранее согласен на любые условия, друг мой!

— Одолжи мне твою голову.

— С удовольствием, если ты сумеешь ею так пользоваться, чтобы не слетела она у меня с плеч долой. Последнее было бы мне совсем не по душе, да и тебе, вероятно, тоже. Ведь кто тогда расплатился бы с тобой по моим векселям?

— Будь другом, поедем со мной расследовать лохинское дело! Ты человек искушенный, поможешь мне. Меня вице-губернатор туда посылает, и я хотел бы распутать преступление во что бы то ни стало.

— К твоим услугам. Когда отправляемся?

— Послезавтра.

— Единственно, чего мне хотелось бы: это еще до отъезда познакомиться с делом.

— Вот здесь заявление вместе с анонимными письмами. Прочти дома и придумай что-нибудь. Мне, например, ничего в голову не приходит. Ведь, черт побери, если даже лохинцы не знают, кто писал анонимки, кто поджигал, так откуда же я-то могу знать?

— Ну ничего, братец, я ужо разнюхаю.

Мартон Терешкеи слыл за самого способного следователя во всем комитате: это был человек, обладавший большим опытом, острой наблюдательностью и находчивостью. Именно он распутал знаменитое дело Маслаги о подлоге! С простым народом Терешкеи умел разговаривать на общедоступном языке, причем таким добрым и вкрадчивым голосом, что в эту ловушку попадались самые несговорчивые. Вполне возможно, что ему удалось бы сделать блестящую карьеру (одно время ходили, например, слухи, что Терешкеи берут в Будапешт следователем столичной полиции), если бы распространявшиеся про него анекдоты не подмочили его репутации. Так, рассказывали, будто он несравненный мастер «перекрестного допроса», что по провинциальной терминологии означало: бах с правой, хлоп с левой — крест-накрест, — а также, что он с готовностью позволяет просителям «докладывать». Однажды кузнец из Раполта приводит ему в подарок теленка, а Терешкеи как закричит на него сердитым голосом: «Ты за кого же меня принимаешь? Меня, что ли, будет сосать твой телок? Не мог заодно и матушку его прихватить??»

— Лохинское дело для меня — пустяк, — хвастливо заявил Терешкеи три дня спустя, после того как ознакомился с пасквилями. — Распутаем как пить дать!

— Неужто? Вот обрадовал ты меня! — воскликнул молодой исправник. — А то ведь я решил посвятить себя политике.

— Незавидное это поприще, друг мой! В особенности для такого светского льва, как ты.

— С прежней жизнью покончено; карты наскучили, хозяйствовать я не люблю. Надо же мне хоть чем-то заниматься.

— Вернись к женщинам!

— Ни за что! — воскликнул Шотони с выражением отвращения и скуки на лице.

— Ну, тогда вели запрягать. Поедем расследовать дело о лохинском пожаре.

Поутру они отправились в Лохину, захватив с собой Дюри Хамара, близорукого секретаря суда, знаменитого тем, что все написанное рукой он тут же размазывал носом.

— С чего начнем? — спросил Шотони по дороге, обращаясь к Терешкеи.

— Начнем с попа. Едемте сначала к нему!

Лохинского священника звали Шамуэлем Белинкой. (Почти все лютеранские попы — либо Лайоши, либо Шамуэли.) Это был красивый мужчина с орлиным носом и голубыми глазами, высокий, стройный — словом, из той категории благочестивых отцов, про которых говорят: «Этого женщины выбрали!»

Прибыв на место, Шотони принялся вежливо расспрашивать священника:

— Сколько вам лет?

— Тридцать.

— Давно служите священником?

— Три года.

— Когда женились?

— Два месяца тому назад.

(Хороши медовые месяцы, нечего сказать!)

— Никого в поджоге не подозреваете?

— Нет, никого.

— А между тем, — вмешался в допрос Терешкеи, — по всему видно, что поджог сделан кем-то, кто зол на вас.

Вполне возможно, — пробормотал господин Белинка неопределенно.

— Не было у вас когда-либо недоброжелателя, — повел дальше допрос Терешкеи, — затаившего на вас обиду?

Священник задумался.

— Насколько мне известно — нет.

— Странно! Ну что ж, попробуем разобраться, — задумчиво поскреб следователь свою рыжую с проседью бороду. — В анонимках много такого, что могло быть известно только близким к вам, доверенным людям. Кто был у вас прежде в услужении?

— Один работник — он и сейчас у меня — и две служанки, которых я отпустил.

— Как звали служанок?

— Одну — Магдаленой Кицка, другую — Анной Стрельник.

— Где же они теперь?

— Насколько мне известно, обе живут дома, у своих родителей.

Все эти сведения Дюри Хамар занес в протокол, а священник подписал его.

— Вот и готов первый документ, — шутливо заметил Шотони, помахивая листом протокола, — составленный под моим капитан-исправника, наблюдением!

— Тощ он больно! — возразил недовольно Терешкеи. — Больше ничего не можете добавить, святой отец?

— Ничего.

— Выходит, мы и с места не сдвинулись? — помрачнев, спросил Шотони с наивностью, не приличествовавшей его служебному положению.

— Не бойся, братец! Коль уж ты такую старую лису, как я, выманил в поле, то она до тех пор не вернется в нору, пока не докопается до истины.

— Значит, ты все-таки надеешься?

— Я же сказал тебе: все дело проще пареной репы. Вот посмотришь, сегодня же подцепим мы этого прохвоста на крючок. У меня нет никакого сомнения относительно того, что пасквилянт — местный житель. А сколько человек знает грамоту в словацкой деревне? Хорошо, если пятьдесят! Вот мы их всех и вызовем на допрос.

— Совершенно верно. Но где же село?

Вокруг виднелись только обезображенные пожаром, закоптелые стены, кучи пепла, груды полуобгорелых, вытащенных из огня стропил и балок. Но даже и та половина деревни, которую пощадило пламя, была пустынна.