Джордж Мур - Эстер Уотерс

— Покарал тебя? За что, папа?

— Я не всегда поступал хорошо с твоей мамой, Джек.

— Уильям, прошу тебя, сделай милость, не говори об этом больше.

— Мальчик должен знать все. Для него это послужит хорошим уроком, а мне облегчит душу.

— А я не хочу, чтоб моему сыну говорили плохое про его отца, и я запрещаю ему слушать.

Разговор оборвался, и вскоре Уильям сказал, что силы его оставляют и он хочет лечь. Эстер помогла ему раздеться и с помощью Джека уложила в постель. Уильям откинулся на подушки и задумчиво, какими-то уже не живыми глазами поглядел на жену и сына.

— Тяжело мне расставаться с вами, — сказал он. — Если бы Риза выиграла, мы бы все могли поехать в Египет. Я мог бы поправиться там.

— Не нужно больше об этом говорить. Все мы в руках божьих.

Эстер преклонила колени и велела Джеку опуститься рядом с ней, а Уильям попросил сына прочесть что-нибудь из Библии. Джек прочел наугад, там, где открылось, а когда он кончил читать, Уильям сказал, что это доставило ему большое удовольствие. Голос Джека звучал для него как райская музыка.

Часов около восьми Уильям попрощался с сыном.

— Спокойной ночи, сынок. Может быть, мы уже не увидимся больше. Может быть, это наш последний вечер вдвоем.

— Я не хочу уходить от тебя, папа.

— Нет, сынок, ложись спать. Мне надо побыть вдвоем с твоей матерью. — Голос больного упал до шепота — А что ты мне обещал, помнишь?.. Насчет скачек… Люби мать… Нет лучше матери, чем твоя, на всей земле.

— Я буду работать для мамы, слышишь, папа, я буду работать для нее.

— Ты пока еще мал, сынок. Но как подрастешь, будешь помогать матери, я уверен. Она когда-то крепко поработала на тебя… Прощай, мой мальчик.

Умирающий был весь в испарине, и Эстер время от времени утирала ему лицо. Вошла миссис Коллинз. В руках у нее был оловянный подсвечник с огарком свечи. Уильям жестом показал, чтобы она убрала свечу куда-нибудь в сторонку. Миссис Коллинз поставила подсвечник на стол, так, чтобы свет не резал больному глаза.

— Вы поможете Эстер уложить меня в гроб?.. Я не хочу, чтобы это сделал кто-нибудь еще. Та, другая соседка, мне не по душе.

— Мы с Эстер позаботимся о вас, не беспокойтесь об этом. Кроме нас с ней, никто к вам не прикоснется.

Эстер снова утерла ему лоб, и он показал рукой на подушки, чтобы она их поправила, — говорить он уже не мог. Миссис Коллинз шепнула Эстер, что, похоже, конец близок, и, движимая каким-то жутким болезненным любопытством, пододвинула себе стул и уселась. Эстер то и дело вытирала капельки пота, выступавшие у Уильяма на лбу, потом вытирала ему шею и грудь, тоже покрывавшиеся испариной. Взгляд Уильяма был устремлен в темноту, пальцы непроизвольно шевелились, но Эстер всегда безошибочно угадывала его желания. Она приготовила ему воды с коньяком и, видя, что он не может пить из стакана, принялась поить его с ложечки.

Больной пробыл в полудремотном состоянии почти до десяти часов. Когда часы на каминной полке пробили десять, Эстер отвернулась, чтобы достать коньяк. Свеча, принесенная миссис Коллинз, зашипела и потухла. Завиток дыма поднялся в воздух над обугленным концом фитиля. Огонь угас мгновенно, словно свеча и не горела вовсе… Эстер увидела, что мрак сменил свет, и услышала голос миссис Коллинз:

— Мне кажется, все кончено, дорогая.

Эстер резко обернулась.

Голова Уильяма слегка склонилась к плечу.

— Он умер?

— Да. Я всегда вижу, когда отлетает душа. Лицо становится таким холодным и словно застывает. Но мы сейчас проверим… Есть у вас зеркальце?

Эстер молчала. Миссис Коллинз предложила:

— Я подымусь наверх.

Каким маленьким казался его профиль на подушке.

Миссис Коллинз спустилась по лестнице с зеркалом в руке.

— Подержите голову. Если он еще дышит, зеркало замутится.

Эстер повиновалась.

— Он умер, не дышит. Видите, голубка, зеркало совсем не замутилось.

— Я хочу помолиться. Помолитесь вместе со мной.

— Да мне и самой хочется помолиться. Молитва так облегчает душу.

XLVI

Она стояла на платформе, глядя вслед удаляющемуся поезду. Редкие кусты скрывали изгиб железнодорожного полотна; над кустами поднимался белый пар и таял в серых вечерних сумерках. Еще секунда — и последний вагон скроется из глаз. Белый шлагбаум медленно опустился над рельсами.

Небольшой сундучок, выкрашенный красновато-коричневой масляной краской, она поставила возле себя на скамью. Ей было лет тридцать семь, тридцать восемь с виду; коренастая, крепко сбитая, с короткими руками и мозолистыми ладонями, она была одета в потрепанную черную юбку и вытертый на швах жакет, слишком легкий для такого сырого ноябрьского дня. У нее были мягкие черты лица, в серых глазах отражалась врожденная рассудительность саксонской расы.

Носильщик предложил ей отправить ее сундучок завтра утром в Вудвью. Дорога туда вот по этой улице прямо. Усадьбы никак не минуешь. Сначала будет небольшая рощица, за ней — ворота и сторожка. Глядя на пустынную полосу земли между холмами и каменистым берегом, она думала о том, как бы ей переправить свой сундучок в Вудвью сегодня же вечером. Маленький городок вокруг пустынной гавани, казалось, одряхлел еще больше, еще больше был похож на выброшенное на берег разбитое судно, и Эстер, выйдя за переезд, заметила, что и домишек тут не прибавилось; все было как восемнадцать лет назад: чугунные ограды, кусты лавра, вышитые салфеточки на спинках кресел… Да, восемнадцать лет назад погожим июньским днем она впервые шла по этой дороге. И на этом вот самом месте остановилась и задумалась: удастся ли ей удержаться здесь на должности судомойки. Ей вспомнилось, как она жалела, что у нее нет нового платья, но подбадривала себя надеждой, что можно подпоясаться красной шелковой лентой, и ее пестрое ситцевое платьице будет выглядеть не так уж плохо. Ярко светило солнце, и она встретила Уильяма: он стоял, прислонясь к ограде, и курил трубку… Восемнадцать лет минуло с тех пор — восемнадцать лет тяжелого труда, страданий, разочарований. Столько событий произошло за это время, что многое стерлось у нее в памяти. Работа в разных домах; годы, прожитые у этой славной, душевной женщины, мисс Райс; потом встреча с Фредом Парсонсом, и снова Уильям; замужество, пивная, крупные выигрыши и крупные потери, душевные муки, смерть — она прошла через все, что может выпасть на долю человека. А сейчас все это вспоминалось ей как сон. Но остался сын. Она вырастила своего сына, хвала господу, на это ее хватило. И как только это ей удалось! Как часто видела она себя у порога работного дома! И последний раз — всего лишь на прошлой неделе. На прошлой неделе ей уже казалось, что придется смириться с работным домом. И все-таки она сумела этого избежать, и вот теперь снова была там, откуда все пошло, снова возвращалась в Вудвью, снова поступала в услужение к миссис Барфилд.

Последние деньги ушли на лечение Уильяма и на его похороны, и когда она с Джеком вернулась домой с кладбища, ей пришлось разменять свой последний соверен. Она прижала сына к груди — он стал уже высоким пятнадцатилетним подростком — и разрыдалась. Но она не объяснила ему причину своих слез, сказала только:

— Мы здесь больше не можем оставаться. Теперь, после смерти отца, нам это не по карману.

И они переселились в трущобу, где плата была всего три шиллинга шесть пенсов в неделю. Если бы Эстер была совсем одна на всем белом свете, она снова устроилась бы в какой-нибудь дом служанкой. Но она не могла заставить себя расстаться с сыном и стала подыскивать поденную работу. Не легко ей было браться за это после жизни в собственном доме, где она сама была хозяйкой и держала слугу, но что поделаешь, приходилось снова идти на поденную, чтобы как-нибудь свести концы с концами, пока Джек не станет на ноги. Однако скребла ли она полы, убирала ли всю квартиру — этот случайный труд оплачивался так скудно, что Эстер вскоре поняла: на такой заработок ей не прожить. Пришлось оставить сына и пойти работать служанкой. Когда положение ее стало безвыходным, она нанялась на работу в кафе на лондонском шоссе. Весь свой заработок, шесть шиллингов в неделю — ей приходилось отдавать Джеку, и он должен был как-то на это существовать. О себе Эстер не думала, — пока ее не подвело здоровье, она все перенесет.

Кафе помещалось в невысоком кирпичном доме; четыре его окна подслеповато смотрели на улицу. На каждом из них было выведено белой масляной краской: «Постели хорошо проветриваются». А вывеска, прибитая к столбу возле бокового входа, оповещала, что чай и кофе всегда к услугам посетителей. На задней стороне вывески сохранилась реклама обойщика, и яркие краски брюссельских ковров, казалось, подчеркивали убогую обстановку кафе.

Порой по утрам в кафе заглядывал какой-нибудь рабочий; в обеденные часы могла появиться супружеская пара. Случалось, что они вытаскивали из кармана кусочки бекона или сырой бифштекс.