Мор Йокаи - Венгерский набоб

– Что там с Абеллино могло стрястись? Уж больно игривые намеки делает наш друг Кечкереи, – обратился Ливиус к Рудольфу. – Обыкновенно он уважительней относился к будущему владельцу майората.

Рудольф пожал плечами. Очень ему нужен этот Абеллино.

А он, легок на помине, входит как раз! Та же чванная, строптивая поступь, тот же требовательно-надменный взор, будто все вокруг – лакеи; та же отталкивающая красота: правильные, но бездушные черты.

– А, добрый вечер, Бела, добрый вечер! – еще издали верещит наш друг Кечкереи, не трогаясь, однако, с места, где сидит, обнявши колени, точно трефовый валет со старинной венгерской карты.

Абеллино устремился прямо к нему в сопровождении целой свиты прервавших игру вистёров и бильярдистов – обстоятельство, которое он приписал значительности своей персоны.

– Поздравляю! – резким носовым голосом воскликнул Кечкереи, приветственно помахивая в воздухе длинными своими руками.

– С чем это еще ты, валет?

Как видно, и ему бросилось в глаза упомянутое сходство.

Все засмеялись; первые лавры сорвал Абеллино.

– Разве ты не знаешь, я от дядюшки твоего, дорогой.

– А, это дело другое, – переменил тон Абеллино, решив быть помягче: Кечкереи ведь для него же старается, и, верно, добрые вести привез. – Ну, что поделывает милый старикан?

– Так почему я и поздравляю-то тебя. Все тебя целуют, обнимают, кланяться велят. Старик жив-здоров, крепехонек, как яблочко ядреное. О нем можешь не тревожиться, дядюшка в добром здравии. А вот тетенька приболела – да не на шутку: чем дальше, тем серьезней будет болезнь.

– Бедная тетенька, – молвил Абеллино, соображая про себя: вот с чем он поздравляет, вот она, добрая весть. Воистину добрая: может, помрет еще. – И что же с ней такое?

– Что? Да очень плохая у нее болезнь. А как лицом, фигурой переменилась, просто не узнать. Где ее щечки румяные, где талия стройная… ничего не осталось.

«Так ей и надо, – подумал Абеллино злорадно, – вот наказание за противоестественный брак со стариком. Так и надо!»

– Да-да, мой друг, – продолжал Кечкереи, – последний раз, как я у них был, доктора уже запретили ей и верхом кататься и в коляске.

Абеллино и тут не догадался бы, не покатись вдруг со смеху несколько слушателей посообразительней, что подошли позабавиться и сразу поняли намек. Этот смех открыл глаза Абеллино.

– Тысяча чертей! Ну если ты правду говоришь…

– А зачем бы мне иначе поздравлять?

– Но это же подло! – вне себя вскричал Абеллино.

Стоявшие вокруг невольно пожалели его, и самые мягкосердые потихоньку удалились. Каково, в самом деле, – страшно даже подумать! – оказаться вдруг на грани нищеты человеку, кого все только что (да и сам он себя) считали миллионером.

Лишь Кечкереи его не пожалел. Он не жалел неудачников, он одних счастливчиков жаловал.

– Ничего, значит, не остается, кроме как покончить с собой, – процедил сквозь зубы Абеллино. – Или – с этой женщиной.

– Ну если ты убийство замышляешь, Питаваля[271] почитай, – отозвался, как можно громче, Кечкереи на это ожесточенное бормотание. – У него ты все виды и способы найдешь. Как растительным и минеральным ядом отравить, как заколоть, зарубить, застрелить, удавить, как скрыть следы преступления: разъять труп на части и закопать, бросить в воду или сжечь. Двенадцать томов: целая библиотека! Достаточно только все это прочитать, чтобы убийцей себя почувствовать. Рекомендую! Ха-ха-ха!

Абеллино не слушал.

– Кто? Кто он, кого любит эта женщина?…

– Погляди кругом, милый друг, и козла отпущения найди.

– … вот кого я хочу отыскать и убить.

– Я-то совершенно определенно знаю, кого она любит, – сказал Кечкереи.

– Кого? – сверкнул глазами Абеллино. – Только бы I встретиться с ним!

– Сколько раз уже видел, как они обнимались да целовались, – хитро пригнув голову и явно забавляясь, продолжал Кечкереи.

– Кто это? Кто? – хватая его за руку, вскричал Абеллино.

– Хочешь знать?

– Да, хочу!

– Муж ее, конечно.

– Что за шутки идиотские! – вспылил Абеллино. – Никто этому не поверит. Нет, эта женщина любит кого-то, в связи с кем-то состоит. И старый подлец это знает, но терпит, чтобы мне отомстить. Но уж я дознаюсь, кто это такой! И будь он хоть чертом самим, такой судебный процесс закачу, каких свет не видывал, чтобы осрамить негодяйку!

Многие из стоящих рядом стали в шутку оправдываться: на нас, мол, не подумай, мы тут ни при чем, нас графиня Карпати своей благосклонностью не одарила.

В эту минуту прозвучал энергичный мужской голос:

– Господа! Или вы сами не замечаете, как неуместны и недостойны ваши шутки над женщиной, кою обижать нет ни у кого ни повода, ни права?

Это был Рудольф.

– Что такое? Тебе-то какое дело до всего до этого? – изумился Кечкереи.

– То дело, что я – мужчина и не позволю, чтобы порочили при мне имя женщины, которую я уважаю.

Такое заявление много значило. Тут уж действительно пришлось замолчать. И не только потому, что Рудольф прав был и его заступничество вес имело в глазах света. Он славился еще как лучший во всей округе стрелок и фехтовальщик, хладнокровный и удачливый.

И в клубе имя графини Карпати больше не поминалось.

А Флора, прослышав про этот случай, бросилась мужу на шею и целовать, целовать его принялась вне себя от радости и восторга.

XXVII. Золтан Карпати

Свершилось то, о чем даже подумать страшился Абеллино: графиня Карпати стала матерью. У нее родился сын.

С таким известием явился в одно прекрасное утро к набобу домашний врач.

Кто опишет радость Яноша Карпати? То, что было лишь мечтой, надеждой, предметом самых дерзких, пылких его желаний, стало явью. У него сын! Сын, который унаследует и увековечит его имя; рожденный во времена уже не столь темные, загладит он грехи отца и юношескими своими добродетелями искупит старый фамильный долг пред родиной и человечеством.

Каким славным мужем может он стать благодаря воспитанию, более достойному, нежели полученное предками! Какое счастье и величие ждут его! Как будут благословлять его имя миллионы!

Только б дожить до поры, как сын начнет говорить, его милый детский лепет услышать и ему тоже сказать слова, которые он выучит, сохранит в памяти, чтобы после, уже признанным поборником великих, благородных идей, вспомнить когда-нибудь: «Это впервые еще добрый старый Карпати мне преподал».

Но какое дать сыну имя? Да одного из князей, которые пили круговую с первым Карпати на земле обетованной Гуннии.[272]

Пусть будет он Золтаном. Золтан Карпати! Звучно и величаво.

Вот уже и принесли к нему нового гражданина мира, подержать дали, потетехать, поцеловать. Слезы радости застлали глаза старика, мешая смотреть, а как хотелось разглядеть сына получше! Ревнивым взором окидывал, мерил он младенца. Красивый, здоровый, полненький мальчишка, складочки даже на шейке и на ручонках; маленький краснощекий ангелочек. Ротик не больше земляничины, зато глазенки, ясней бирюзы, – преогромные, и ресницы длинные, будто два опахала на кругленькие щечки опускаются. И не плачет, серьезный такой, словно знает уже: всякая слабость постыдна, а едва восхищенный старик поднес его поближе и, целуя, стал щекотать румяное личико колючими усами, заулыбался и весело что-то выкликнул – все стоявшие возле тотчас начали гадать вместе с отцом, что.

– Ну, скажи же, скажи, золотце, дитятко мое, – лепетал старик Янош, видя, что ребенок так и этак складывает, выпячивает губки, точно усиливаясь вымолвить нужное слово. – Говори, не бойся, мы поймем. Ну-ка, ну-ка, что он там опять сказал?

Доктор и повитухи, однако, сочли благоразумней истолковать лепет ребенка в том смысле, что тот-де просится обратно к матери, – довольно уж тетешкать, хватит на первый раз. И, отобрав его у Яноша Карпати, к матери унесли. Доброму старику ничего не оставалось, кроме как пробраться в соседнюю комнату и там слушать, не плачет ли младенец, спрашивая у каждого выходящего что он, как, – и передавая ему с каждым входящим какое-нибудь ласковое словечко.

И если доносился вдруг бойкий младенческий возглас, восторг отца не поддавался описанию. Уж теперь-то он не отдаст ребенка, попади он только ему на руки!

Около полудня врач вышел снова и попросил Карпати перейти с ним в другую комнату.

– Зачем? Я хочу здесь остаться. Тут слыхать, по крайней мере, что говорят о нем.

– Да, но я не хочу, чтобы слышали, о чем мы будем говорить.

Янош вытаращился на него. От спокойного взгляда врача ему стало не по себе. Машинально последовал он за ним в соседнюю комнату.

– Ну-с, что это вы мне, сударь, собираетесь сказать, чего другие слышать не должны?

– Ваше сиятельство! Большая радость посетила нынче ваш дом.

– Это я знаю, чувствую и благословляю небо за нее.

– Но, подарив вам большую радость, господь решил и тяжкое испытание ниспослать.