Фолкнер - Шелли Мэри

Она продолжала:

— Завтра и послезавтра мы еще об этом поговорим. Я без колебаний сделаю все для твоего счастья, но сейчас, дорогой отец, давай не станем больше обсуждать будущее; мое сердце слишком занято настоящим, а будущее представляется несбыточной мечтой. О, какой счастливой я себя почувствую, когда будущее наконец настанет, когда отдаленное будущее обретет интерес и важность в наших глазах!

В этот момент их прервали. Зашел человек, потом другой, и пугающие детали завтрашнего процесса вытеснили все мысли о планах, о которых Фолкнер счел нужным сообщить своей юной подруге. Он погрузился в текущие заботы; принял всех, со всеми поговорил серьезно и без тени смущения, а бледная и несчастная Элизабет сидела рядом, дрожала, незаметно вытирала слезы и смотрела то на Фолкнера, то на его гостей. Укрывшись в темном уголке за спиной Фолкнера, она наблюдала, слушала, и сердце ее почти разрывалось. «Оставьте его в покое! После всего, что он пережил, оставьте его в покое, наконец! — думала она. — Он и так всю жизнь терзается воспоминаниями! Ах, если я когда-нибудь стану так же жестока, как эти люди, пусть добрые ангелы меня отринут!»

Пришло время расставаться. Завтра им предстояло увидеться лишь после суда; юной девушке не пристало присутствовать на слушаниях, да это было и бессмысленно. Фолкнеру и так уже сделали немало послаблений из-за его особого положения, давности преступления и сомнений в его виновности, которые теперь окончательно укрепились. Но существовал предел допустимого, и завтра все должно было решиться; его освободят и снимут с него все обвинения — или осудят по всей строгости и приговорят к последнему испытанию.

Они торжественно попрощались. Отчаяния не было; Фолкнер крепился, Элизабет пыталась выглядеть спокойной, но ее губы дрожали, и говорить она не могла; ей казалось, что им предстоит расстаться на годы, а когда они снова встретятся и она взглянет ему в лицо, изменится уже слишком многое и перемены будут слишком заметны, а пережитые ими страдания — слишком велики. Одна лишь представляла, что будет завтра, а другому предстояло это пережить; тысячи взглядов, обвинение, показания, речь защитника, вердикт — мысли о каждом из этих этапов зазубренными ядовитыми стрелами вонзались в их благородные и трепетные сердца; они страшились не только опасности, но и бесчестья. Элизабет хотелось, чтобы весь мир осознал, что тот, на кого все смотрели с глубоким презрением, на самом деле честнейший человек; она хотела объявить, как гордится их узами и как крепка ее привязанность. Она должна была молчать, но ее распирали чувства, и ее последние слова отчасти выразили переполнявшие ее эмоции. «Лучший из людей! Безупречный, честный, благородный, щедрый! Господь защитит тебя и вернет тебя мне!» — сказала она.

Они расстались. Ночь и тишь сгустились вокруг его кровати. Со стоической решимостью он запретил себе вспоминать о прошлом и тревожиться о будущем. Он возложил свои надежды и страхи к ногам Всемогущей Силы, в чьих ладонях заключена Земля и все на ней сущее. Он решил больше не беспокоиться об исходе суда, который был предопределен, хоть и неизвестен. Первое время его ум молчал и оставался спокойным, но, поскольку человеческое сознание даже под пытками не способно надолго сосредотачиваться на одном предмете, его постепенно захватили трепетные и приятные воспоминания. Он вспомнил, как был непослушным, но все же не совсем пропащим мальчишкой; вспомнил домик и крыльцо, увитое душистой жимолостью, в тени которой сидели больная бледная дама с лучистыми глазами и ее прекрасная дочь, чью мягкую руку он держал, когда они вдвоем устраивались у ног ее матери и слушали мудрые наставления. Потом его мысли перенеслись к совместным с девушкой прогулкам; он вспомнил, как они бродили по холмам и долам, когда их шаги были еще легки, а сердца не обременены заботами, и душа его воспаряла к небесам, где уже успел обосноваться блаженный дух ее матери. До чего же безжалостна жизнь, раз юные невинные мечты привели эту девушку к безвременной кончине, а его самого — в тюремную камеру! Мысль об этом резкой болью отозвалась в груди; он прогнал ее и начал вспоминать Грецию, опасность, которой там подвергался, и их с Элизабет приключения на берегах Закинфа. Тогда на его сердце лежал тяжкий груз, и даже красоты солнечного края казались подернутыми мрачной пеленой; даже бодрящая нежность приемной дочери его не утешала. По сравнению с тем временем его нынешние переживания, встреча с судьбой и раскаяние уже не представлялись столь печальными. Наконец его сморил сон, и до утра он спал спокойно, как накануне суда могут спать лишь невиновные, хотя его ждали мучительные испытания.

Ближе к утру сон стал тревожным; узник стонал и ворочался, потом открыл глаза, вздрогнул и попытался вспомнить, где находится и зачем он здесь. Ему что-то грезилось, но он не помнил, что именно. Снилась ли ему Греция или унылый безлюдный берег Камберленда? Что за светлая туманная фигура манила его за собой? Алитея или Элизабет? Но, не успев понять, кто ему снился, он узнал стены камеры и увидел тень от оконной решетки на занавеске. Настало утро, то самое утро, но где он встретит завтрашний рассвет?

Он поднялся и отодвинул штору; напротив вздымались темные высокие стены, громадные, с потеками дождя; прозрачный дневной свет заливал все вокруг и проникал в каждую щель, но солнце не светило, и погода стояла безрадостная. Ранний серый холодный рассвет, рассеивающий ночную мглу, всегда навевает невыразимое одиночество, если грядущий день сулит несчастья. Ночь окутывает нас своим покровом, становится защитой и убежищем; ночью спят люди и дремлет закон; даже суровые судьи лежат в своих кроватях, как безобидные дети в колыбелях. «Они и сейчас спят, — подумал Фолкнер. — Отдыхают на мягких подушках за роскошными портьерами, но день уже наступил, и вскоре они займут свои места, меня выведут перед ними, а все почему? Потому что пришел день, пришла среда, потому что долям времени даны имена, без которых они бы прошли незаметно».

Как хирург, глядя на человеческое тело, порой видит лишь скопление костей, мышц и артерий, хотя внутри каждого тела трепещет душа, способная на шекспировские страсти, так и несчастный человек препарирует жизнь и замечает лишь происходящее на поверхности; он не понимает, как люди, каждый из которых спит и бодрствует, ходит и встречает себе подобных, могут причинять друг другу столько несчастий или, наоборот, дарить друг другу столько блаженства. Такие чувства тяготили Фолкнера по мере того, как за окном постепенно светало и тьма над узким тюремным двориком рассеивалась, а предметы в камере приобретали привычные цвет и вид. «Все спят, — снова подумал он, — все, кроме меня, несчастного; а спит ли моя Элизабет? Надеюсь, небеса охраняют ее сон! Пусть ее милые глаза подольше остаются закрытыми в этот прокля́тый день».

Он оделся задолго до того, как обитатели тюрьмы проснулись, хотя надзиратели встают очень рано. Скрипнули засовы; в коридоре послышались голоса. Знакомые звуки вернули его к реальности и заставили вспомнить о том, что сегодня неизбежно должно было произойти. В нем вновь пробудилось высокомерие; упрямая гордость ожесточила сердце; он вспомнил, в чем его обвиняют, подумал о том, как все его ненавидели, и о своей невиновности. «Я готов покаяться и искупить вину; готов понести любую кару ради Алитеи, однако несправедливости в мире не станет меньше; отныне я отмечен бесчестьем, но чем я хуже своих собратьев? Мой дух не сломлен, я не склонюсь; хотя бы этого у меня не отнять».

Он напустил на себя бодрый вид и перенес все рутинные приготовления с притворным равнодушием; иногда в его орлиных глазах вспыхивал огонь, а иногда они смотрели в пустоту; вся жизнь пронеслась у него перед внутренним оком, но он не испытывал ни нетерпения, ни трепета, ни страха; ни разу не подумал об опасности и смерти; его поддерживала мысль о собственной невиновности. Он готовился вытерпеть и преодолеть лишь нынешний позор и одиночество, которое должно было за ним последовать, так как верил, что на всю жизнь будет отмечен клеймом и, даже если его оправдают, он станет изгоем.