Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы - Аттила Йожеф

в настоящем случае тоже) он часто сигнализирует о наличии в обществе более глубоких течений. Большинство читателей, театральной публики и слушателей общественных университетов все же не являются снобами и, если подчас их интерес возбуждают и направляют их знакомые, их собственные души также принимаются за поиски пищи.

Из этого возникает и другое явление, которое создает более благоприятные условия для революционного переворота в педагогике, чем это возможно сделать в официальном порядке. В давние времена, во всяком случае у нас, в Восточной Европе, отдельные гуманисты, а позже само государство создавали институты, в которые приходилось как-либо заманивать людей. В наше время, хотя институтов создается множество, направление начинает меняться: в обществе — нередко в аморфной, неупорядоченной форме — живет такое большое стремление к самоусовершенствованию, что соответствующие институты и реформы едва способны успевать за ним. В одной из своих пьес я вложил в уста некоего несколько наивного персонажа слова о том, что революция — это многоступенчатая ракета, а двигателем новой, теперь отделившейся части, является как раз возникшее при этом взрывчатое вещество, — и это мнение я могу считать своим.

Близится время, когда будет осуществлено «интеллектуальное общество», а с ним придет и момент, который даст ясный ответ и на веру педагога: осуществились ли его надежды, что человек может перескочить через барьеры так называемой «природы человека», или, быть может, биологические и нравственные особенности образуют такую клетку, которую и современные Руссо смогут преодолеть только в мечтах.

Социалистическая эволюция достигла такой стадии, когда ее дальнейший путь зависит от того, в какой мере она сумеет после созидания заводов сделать действительно культурнее и лучше людской род. И если я кому-либо завидую, так это тем, кто, обозрев положение в целом, взвесив все препятствия и не испугавшись их, возглавит эту подспудную революцию, эту жажду культуры, и поведет людей за собой.

Перевод Е. Тумаркиной.

Лайош Кашшак

ПОРТРЕТ РАБОЧЕГО

Эту голову вылепил бог не по своему подобью

эту голову гложут память о прошлом и сегодняшние заботы

в этой голове прорастают семена революций

эту голову издавна ищет наемный палач

эти руки насыщены силой и жаждой созиданья

эти руки осенены и проклятьем и благословеньем

эти руки одновременно возносят и низвергают

эти руки хранят кандалов отпечатки

эти руки не складываются в молитвах

эти руки чуждаются крови

эти ноги не поскользнутся на апельсиновых корках

эти ноги стоят на планете скрепляя Запад с Востоком

эти ноги к земле пригвождают семиголовых драконов

эти ноги дойдут до краев о которых видит сны голова

это сердце истерзано оружьем тиранов

это сердце способно в своем же огне возрождаться

это сердце близнец моему сердцу

этот человек такой же как я

под тем же небом

ту же песню

поем

о севе

о жатве.

Перевод В. Корчагина.

Карой Сакони

В ЧУЖОМ ДОМЕ

Такие дома показывают в английских кинофильмах — массивные, крепкие, с коринфскими колоннами по обе стороны от подъезда, с тимпаном на фронтоне и номером на тимпане: нарисованная на хрустальном стекле восьмерка, вечером, освещенная уличным фонарем, горит, словно кошачий глаз. Маленький грузовик ловко подкатил к дому и остановился так, что задний борт пришелся как раз у подъезда. Из кабины тотчас выпрыгнул шофер, спросил:

— Помочь?

Но не успел я и рта раскрыть, как ребята уже отказались от его услуг.

— Согласись, так потом сотню заломит на вино, — сквозь зубы процедил Нанди.

Мы спрыгнули на тротуар. Регина выбралась из кабины и пошла в дом предупредить хозяев, что мы приехали.

Было раннее утро, понедельник. На узенькой улочке осеннее солнце попадало лишь в окна самого верхнего этажа. Погода стояла уже довольно холодная. Мы открыли задний борт. Марер и Нанди, стоявшие в кузове, начали толкать к борту тяжелый резной шкаф и продавленный диван. Я помогал им с земли. Затем Марер спрыгнул на тротуар. Сперва мы опустили шкаф и занесли его в темное парадное, по которому гулял сквозняк, потом перетащили диван. Других громоздких вещей у нас не было. Осталось снять несколько корзин, набитых до отказа картонных коробок, ломберный столик на тонких ножках, чемодан и постель, увязанную в серый плед.

Марер и Нанди старались вовсю, будто это они переезжали или работали дельно — чтобы перевозка обошлась подешевле.

— Иди расплатись с ним, — сказал мне Нанди, когда все вещи были уже на земле.

Шофер, положив на баранку алюминиевую пластинку, долго возился с копиркой, потом стал заполнять путевой лист. Он был явно недоволен, что не удалось подработать. Я дал ему тридцать форинтов чаевых, но видно ему показалось, что мало.

Это мало меня заботило, но было немного досадно. Шофер взял деньги, буркнул «до свиданья» и уехал. Я от чистого сердца дал ему тридцатку, да и что мне было за дело до того, что он даже не поблагодарил, но настроение он мне чуть-чуть подпортил.

— С ними нужно держать ухо востро, — заметил Нанди, — а то оберут человека за милую душу. — Затем, ткнув большим пальцем в сторону дома, спросил: — Ну, что скажешь, хорош дворец, а? В центре, место что надо.

— Много побегали, пока нашли? — спросил я, окидывая взглядом высокое серое здание.

— Да уж немножко пришлось побегать, — ответил Нанди.

Это был невысокий крепыш, мой одногодок, с короткими светлыми волосами, центральный нападающий нашей заводской футбольной команды. И в цеху, и на улице он всегда был таким юрким, подвижным, словно гонял мяч по полю.

Вернулась Регина: в темном подъезде показался ее новый бирюзово-синий плащ, по модному перехваченный ниже талии поясом. Волосы ее еще сохраняли строгость свадебной прически, лишь кое-где выбились непослушные локоны, но такой она мне нравилась еще больше. На шее у нее вился легкий воздушный шарф, из-под коротких плаща и юбки виднелись колени: словом, Регина была чудо как хороша.

— Можно нести барахло, — сказала она.

Я обнял ее за плечи и поцеловал прямо на глазах у друзей. Они засмеялись. Марер тоже смеялся — отрывисто, как обычно, и вокруг глаз у него по-прежнему лежала паутинка добродушных морщин. Я обрадовался, что он тоже смеется и ласково смотрит на Регину. Раньше он иначе смотрел. Когда я впервые познакомил их с Региной, — было это после смены, в эспрессо «Кишкоцка», — Марер смерил ее с ног до головы изучающим взглядом и едва выдавил из себя несколько слов. Другое дело Нанди,