Кальман Миксат - Том 2. Повести

Барон подумал про себя: «Смотри, сколько тебе влезет!» Отстегнув сумку, он протянул ее атаману:

— Нет в ней ничего, кроме судебных документов.

Разбойник раскрыл ягдташ и, стараясь быть, как можно деликатнее, запустил в него только два пальца. Из сумки на свет появился бархатный башмачок.

— Смотрите-ка! — во весь рот заулыбался Круди. — Старый башмак! По-видимому, какая-то фамильная реликвия?!

Барон зарделся до ушей, однако ничего не ответил.

— Башмачок, возможно, и составляет для вас какую-то ценность, — продолжал разбойник, — но мне он ни к чему. Начало малообещающее, однако искатель жемчуга не должен падать духом… Посмотрим дальше!

Когда Круди вынул сверток судебных бумаг, стенки сумки сразу же ввалились.

— Черт побери, и это все? Действительно, больше ничего здесь нет? Взглянем же на бумаги. Гм! Процесс Балашшей против Эстерхази. Звучные имена, знатные фамилии. Знаете что, господин барон? Эти документы останутся у меня до тех пор, пока…

Балашша струхнул и нетерпеливо перебил атамана:

— Это невозможно, бумаги мне нужны.

— Потому-то я и хочу задержать их у себя.

— Но они понадобятся мне уже через час.

— Вот и отлично. А если бы они понадобились вам только через двадцать лет, я не принял бы их на хранение.

Балашша изменился в лице, стал кусать губы, а в висках у него застучало.

— Не будьте нахалом, Круди, не то вам придется об этом пожалеть, — выдавил он из себя хриплым от волнения голосом.

Круди высокомерно улыбнулся.

— Господин барон ошибается при оценке создавшегося положения. Если из нас двоих кто-нибудь и пострадает из-за своего поведения в эту минуту, то, по моему мнению, это будете вы.

Барон готов был в эту минуту отдать все свое состояние: мельницы, луга и поля, наверное даже и замок, — за то, чтобы какая-нибудь сверхъестественная сила в сей же миг разорвала на куски стоявшего перед ним негодяя. Вместе с тем он понимал, что гнев его бессилен и что он целиком во власти разбойника.

— Послушайте, — уже смягчив тон, начал Балашша. — Вы никоим образом не сможете воспользоваться этими документами. Я же получу за них крупную сумму. А если они останутся у вас, денег не получите ни вы, ни я!

— Боже правый, за кого же вы меня принимаете, господин барон? Ведь я не собираюсь ни мстить вам, ни разорять вас. Что вы, право! Бумаги ваши я сберегу в целости и, как только получу от вас свои пять тысяч форинтов, сразу же верну вам документы. Выбирайте сами день для встречи. Любой, кроме пятницы, так как я — человек суеверный! Вы привезете денежки и положите их в часовне святого Венделина, возле села Склабоня, в окно с северной стороны. Скажем, ровно в полночь. Через десять минут я возьму деньги, а взамен положу бумаги. А еще через десять минут вы можете вернуться к часовне и забрать их. Обойдется все чисто и гладко. Нам даже встречаться больше не придется, хотя я всегда рад вас видеть.

— Хорошо, — медленно, колеблясь и словно с отвращением выдавливая из себя каждое слово, произнес Балашша. — Деньги будут лежать в указанном месте в четверг.

— По рукам! — поспешил скрепить уговор Круди. — На том и договорились. Но, разумеется, об этой сделке не должна знать, кроме нас с вами, ни одна живая душа. Всякое вмешательство со стороны может плохо кончиться и для моих денежек, и для ваших бумажек. Обещаете?

— Да.

Круди галантно поклонился, приподнял в знак приветствия шляпу и исчез за деревьями. Балашша же остался сидеть на своем неподвижном коне, пораженный и словно оцепеневший, так что даже поводья выскользнули у него из рук. Все происшедшее казалось дурным сном, и ему понадобилось несколько минут, чтобы постигнуть, что это тем не менее была явь.

Однако нужно было что-то предпринимать: какие-то быстрые и решительные шаги. Сжав коленями ребра скакуна, барон с быстротой ветра помчался под проливным дождем в сторону трехбашенного города, вокруг стен которого широкой лентой вьется Ипой, озорная желтоводная река.

В городе Балашша направился прямиком в комитатское управление, которое в это время возглавлял всесильный Эде Капи-Капивари. Вообще говоря, Капивари был человек мягкий, но разыгрывал он из себя беспощадного тирана и то и дело устрашающе скрежетал зубами. Перед патриотами, в особенности перед своими старыми друзьями, к числу которых принадлежал и Балашша, он стеснялся своей должности * и оправдывался перед ними таким образом: «Это правда, что я сел на венский поезд, но кто же посмеет утверждать, что я не сойду с него еще до Мархегга?! *» Эта фраза заключала в себе и хитрую угрозу, что дело может принять еще худший оборот.

(«Сойти с венского поезда» ему, между прочим, пришлось гораздо раньше, не доехав и до Эршек-Уйвара, — не прошло и полугода, как его сместили.)

Услышав от ворвавшегося к нему с жалобой барона, что в каких-то пятнадцати минутах езды от города его ограбил Кальман Круди, губернатор пришел в ярость.

Он покраснел, как перец, заскрежетал зубами и велел немедленно послать гайдука за следователем доктором Спеваком и исправником Стефановичем.

— Дело требует хитроумного подхода, — пояснил губернатор Балашше.

— Что ты имеешь в виду?

— Нужно действовать с учетом местных обычаев, а не по мертвой букве закона.

— Мне все равно. Только делайте что-нибудь, иначе я задохнусь от злости.

— Как же не делать! Что ты! — потирая руки, приговаривал Капивари. — Ведь мы же друзья, не так ли, Тони? У тебя во всем комитате нет лучшего друга, чем я.

— Нет, — согласился Балашша с грубой откровенностью, — потому что всех остальных моих друзей позабирали и выслали отсюда: кого в Ольмютц, кого в Куфштейн *.

Тем временем прибыли и вызванные чиновники. Обоих их подняли из постели, поэтому они были очень обозлены, не столько на Круди, сколько на Балашшу: бедный Круди вынужден грабить, когда ему подвертывается удобный случай, то есть когда есть путник на дороге, в том числе и ночью, — он не виноват. А вот Балашша мог бы со своей жалобой подождать и до утра, пока начнется присутствие. Кто же и виноват, если не он!

На самом же деле виноват был Капи, который хотел продемонстрировать Балашше, какая он теперь важная и всесильная личность!

— Ну, так расскажи, Тони, этим господам свою историю, и как можно подробнее!

Балашша снова пересказал все, не забыв изложить и свой диалог с разбойником.

Стефанович вел протокол, доктор Спевак задавал вопросы:

— Где же ваш пистолет, давший осечку?

— Здесь, со мной.

— Покажите его, пожалуйста, мне, господин барон.

Балашша, вынув из кармана пистолет, протянул его следователю. Тот вздел на нос очки, внимательно осмотрел оружие и проворчал себе под нос:

— Весьма интересно. Я бы сказал — удивительно странно!

— Ах, Спевак, оставь! — вспылил Капи и заскрежетал зубами. — Что может быть интересного в пистолете, который дал осечку в момент, когда на его владельца напали разбойники? Это вам не corpus delicti[68]. И вообще в данном случае — ничто!

Губернатор отчаянно завидовал следовательской славе Спевака.

— Простите, ваше превосходительство, я сейчас все объясню. Только разрешите прежде задать несколько вопросов его сиятельству господину барону?

— Пожалуйста! Если господин барон будет настолько любезен, я не возражаю.

— Як вашим услугам, — отозвался Балашша.

— Когда был заряжен пистолет?

— Вчера утром.

— Кто вам заряжал его?

— Я сам.

— А после этого где вы были, ваше сиятельство?

— После полудня и вечером — в рашкинском замке.

— Что вы там делали?

— Ну, что? Веселился. Однако, мне кажется, господин следователь, ваши вопросы начинают выходить из официального русла!

— Отнюдь нет! Уверяю вас, ваше сиятельство, что я задал их не из желания поважничать перед вами. Вопросы могут показаться вам странными, но они, meine Seel[69], право же, необходимы.

Глаза его сверкали из-под очков, чело сияло, а шея горделиво вылезла из воротника.

— Хорошо, сударь! Спрашивайте все, что вам будет угодно.

— Итак, господин барон, вы изволили веселиться. С кем?

— У меня был цыган Гилаго. Он играл мне на скрипке.

— О, он отличный музыкант, этот плут Гилаго! — заметил губернатор, погрузившись в воспоминания. — А вы, Стефанович, слышали его?

— Нет, еще нет, — с презрительной гримасой отвечал судья. — Я не высокого мнения о музыке вообще. (Nota bene[70]. Спевак был музыкант-любитель.) Музыка — это ловкость рук. А я не высоко ставлю ремесло и вообще всякий ручной труд.

Спевак, пронзив взглядом Стефановича, продолжал допрос.

— Итак, у вас были цыгане. А где находилось ваше оружие в это время?

— В моей охотничьей сумке.

— А сумка?

— Висела на вешалке.

— Никто не притрагивался к ней?