Кальман Миксат - Том 1. Рассказы и повести

— Как лед! — произнес он, став рядом с Эржике и прикоснувшись к застывшей руке старика. — Впрочем, тревожиться не стоит, я так полагаю.

Девушка в изумлении подняла глаза. Кто здесь разговаривает? Кто еще находится в комнате, кроме нее? Кто смеет разделять ее боль? Отчаяние отняло у нее память, но как только она увидела Миклоша, память тут же была ей возвращена любовью.

— Боже мой! Вы здесь! О, как много всего произошло! Ведь с ним ничего плохого не случится, правда? Говорите, молю вас, правда, не случится?

— Первый удар обычно не опасен. Я думаю, к нему и речь вернется.

Девушка тихонько зарыдала. Миклош вздохнул и взмолился к небесам.

О, если б старик смог сказать еще одно слово, только одно-единственное слово в обмен на ту последнюю фразу, что практикант адвоката записал в свою книжицу!

Кто теперь возьмет эту фразу обратно!

— Господи! — задыхаясь рыдала Эржике, закрыв ладонями очаровательное личико. — Почему вы сказали, что к нему вернется речь? Ведь он не лишался ее. Нет, мой отец не немой! Батюшка, батюшка, посмотри на меня, заговори со мной! Я здесь, неужели ты не узнаешь меня?

Старик открыл на минуту глаза, язык его быстро задвигался, но понять эти бессвязные звуки было невозможно. Эржике в отчаянии вскрикнула:

— Так, значит, ты стал немым! Ты лишен языка, у тебя остались только мысли! Ты видишь меня, но не можешь заговорить! Я могу спрашивать у тебя, но не получу ответа! Милый, добрый папа!

Слезы так и хлынули у нее из глаз, и она опустилась на колени у постели отца.

— Кто теперь будет рассказывать мне разные истории долгими зимними вечерами? С кем я буду беседовать? Кто станет гладить меня по голове, называя «милой Эржике»?

Миклош склонился к плачущей девушке, нежно взял ее маленькую ручку и не мог удержаться, чтобы не сказать:

— Я… я буду говорить с тобой, рассказывать тебе разные истории долгими зимними вечерами, со мной ты будешь теперь беседовать!

Лицо девушки запылало. Его можно было сравнить с зимним пейзажем, неожиданно позолоченным солнечным лучиком, одолженным у весны; сбегающие слезинки еще сверкали на щеках, но казались каплями росы на розах, и ни за какие сокровища мира нельзя было догадаться, что место их рождения — глаза Эржике, где уже сверкала улыбка.

— Ой, о чем вы это? — пролепетала она в смущении, однако руки своей не отняла.

Большому горю так же пристала радость, как горькому кофе — сахар.

Прибыл врач, единственный в комитате человек, носивший очки. Он осмотрел больного и подал надежду на выздоровление.

Доверие к нему Миклоша было безгранично, но Эржике заподозрила, что врач просто утешает ее.

— Больной пережил сильное душевное потрясение. Что же, там видно будет, дитя мое! — сказал Эржике доктор, чье холодное сердце, чувствительность которого притупилась от постоянного созерцания человеческих страданий, дрогнуло при виде глубокого отчаяния девушки. — Многого я не обещаю, ибо хочу сделать больше обещанного. Но прежде всего мне необходимо узнать те подробности, которые предшествовали несчастью и, быть может, вызвали его… Расскажите мне о них.

Эржике не отвечала. Впав в тупое оцепенение, она сидела на стуле в той стадии тягостного отчаяния, когда человек уже не может, да и не хочет думать.

— Я был один с господином Калапом, когда он почувствовал себя плохо, — выступая вперед, сказал юноша.

— Вероятно, какая-нибудь неприятность, резкая сцена?

— Вроде того, — чуть запинаясь, ответил Миклош.

— Смелее, мой молодой друг! Врач своего рода следователь: он извлекает пользу из любой даже кажущейся несущественной мелочи.

— Вы на этом настаиваете?

— Безусловно.

— Сегодня утром практикант адвоката Мартона Фогтеи некий Лупчек…

— Я его знаю.

— …явился к господину Калапу и передал ему письмо от господина стряпчего, в котором тот просил руки его дочери.

Врач покачал головой и улыбнулся. Ну, а Эржике услышанные слова показались мрачными отголосками какой-то печальной истории и, смешавшись с давящим ее душу и разум тяжелым туманом, окрасили все в черный цвет. Темные клубы тумана колыхались над девушкой, угрожая поглотить ее.

— Ну-с? — с любопытством спросил врач.

— Господин Калап отклонил предложение господина адвоката.

— Ага!

— Отклонил весьма твердо. Однако Лупчек передал ему другое письмо, которое очень взволновало господина Калапа, он побледнел как смерть и дал согласие на брак Эржике с Мартеном Фогтеи. Это были его последние слова. Потом он упал на стул и больше уж ничего не говорил.

Казалось, змея сквозь клубящийся туман протянула к Эржике свое ядовитое жало… девушка вздрогнула, в ужасе прижала руку к сердцу. Затем, словно пантера, метнулась к Миклошу.

— Что вы сейчас сказали? Ах, не может быть, мне просто померещилось!

Миклош молча опустил голову и тяжело вздохнул.

— Да, — вежливо заговорил доктор, — он раскрыл приятную тайну. Разрешите мне, барышня, первым пожелать счастья госпоже будущей супруге депутата парламента.

— Нет, ни за что на свете! — прерывающимся голосом страстно вскричала Эржике.

Больной, сделав усилие, шевельнул языком, послышался слабый стон. Все обернулись к нему, зловещее облако, словно красноречивый протест, пробежало по лицу старика: «Молчи, девочка!»

Ни врач, ни Миклош, ничего не поняли, но любящая дочь сумела прочесть все по отцовскому лицу, ей были открыты тайны его морщин, в которых могли заключаться лишь добрые советы.

— Я не так выразилась, господин доктор, — произнесла она дрожащим, но твердым голосом. — Воля отца для меня священна, как он пожелал, так и будет.

Эти слова окончательно истощили ее силы; она рухнула на стул, погрузившись в прежнее тупое оцепенение. Миклош хотел броситься к ней, но врач удержал его.

— Пусть даст волю горю, друг мой; это лучшее лекарство. Бедняжка похожа на поникшую белую лилию.

О, какое прекрасное сравнение! Поникшая лилия — это теперь, когда она говорит: «Я подчиняюсь отцу», — но гордая лилия раньше, когда она вскричала: «Нет, ни за что на свете!»

Миклош задумался: чему же верить?.. Да и лилии поникают по-разному: одни совсем ломаются, другие лишь на мгновенье уступают порыву бури, чтобы в следующую минуту с поднятой головкой вновь красоваться на своем стебле. Как же поникла его лилия?

— Черт побери… молодой человек, — вновь заговорил после короткой паузы врач, — чем больше я раздумываю, тем таинственнее мне представляется этот случай. Где это письмо? Нам надо знать…

— Письмо у него в кармане, — ответил Миклош.

— Не окажете ли вы мне любезность и не вынете ли его оттуда?

Юноша оскорбленно и гордо взглянул врачу в глаза.

— Что вы обо мне думаете, сударь?

— О, боже, что я думаю? Да вообще-то говоря, ничего. Я забочусь о выздоровлении больного и прежде всего ищу первопричину несчастья — вот и все. Где тут у него карман, я и сам выну письмо.

Он быстро нашел скомканную бумагу в куртке погруженного в дремоту больного. Внимательно прочитал ее, но ничегошеньки не понял.

— Да, умнее от этого мы не стали, — недовольно произнес он. — Никаких следов душевного потрясения. И вообще письмо настоящий ребус, сфинкс. О предложении тоже странно сказано: «Примите в зятья депутата».

Глаза Миклоша живо блеснули.

— Но в таком случае согласие господина Калапа относится только к депутату.

— Как вас прикажете понимать?

— Так, что, когда Калап сказал «согласен», он соглашался лишь на то, о чем просил господин Фогтеи, то есть принять в зятья депутата.

— Вы правы, если взглянуть на дело именно с этой точки зрения. Как видно, вы весьма педантичны и щепетильны. Разумеется, вы тоже адвокат?

— Нет, я всего лишь управляющий имением, но не хочу забывать, что борюсь против адвоката. Хитрость против хитрости.

— Ага, значит, вы хотите ему помешать? Мне кажется, я понимаю…

— Дело просто, сударь: я люблю Эржике и как раз перед приходом практиканта просил ее руки у господина Калапа. Он с радостью согласился на наш брак, и, если бы не это таинственное письмо, я был бы сейчас счастливейшим человеком на земле.

Врач расхохотался.

— А, подите вы! До чего ж вы, дорогой, неискушены. Зачем вам надо было болтать о согласии старого Калапа? Теперь барышню связывает с господином Фогтеи уже моральное обязательство.

— Я рассказал об этом, господин доктор, по той простой причине, что я честный человек. Слова господина Калапа для меня святы, ибо они, быть может, последние. Он знал, почему соглашался, и мне к этому ни прибавить, ни отнять. Я не ищу причину, но думаю, она важная, ибо он согласился весьма неохотно.

Врач уже больше не смеялся, он шагнул к юноше, глядя на него во все глаза.

— Отлично сказано, молодой человек, очень хорошо! Разрешите пожать вашу руку… Но — не сочтите за назойливость — меня все-таки интересует, почему вы так толкуете согласие старика.