Рука и сердце - Элизабет Гаскелл

и из-за своей слабости расплакался, вспомнив то время, когда у меня были отец, мать, сестра, теперь казавшееся мне сном.

– Ну-ну, успокойтесь, – произнес доктор и, повернувшись к хозяину, по-немецки сказал ему, что Текла должна принести мне немного ее замечательного мясного бульону, после которого мне следует принять лекарство и спать, и чтобы никто меня не тревожил. Еще он сказал, что мне довольно долго потребуется тщательное наблюдение и строгий режим питания: каждые двадцать минут небольшие порции вина или супа.

В моем затуманенном болезнью мозгу родилась неясная мысль о том, что вся моя предшествующая бережливость, долгая ходьба пешком и скудная еда в конце концов нисколько не помогли мне сэкономить мои пятьдесят фунтов; однако я провалился в полусон-полубеспамятство, не успев додумать ее до конца. Пробудился я от прикосновения ложки к моим губам, когда Текла кормила меня. На ее милом серьезном лице было выражение почти материнской нежности, когда она мягким изящным движением ласково, терпеливо и осторожно подносила ложку за ложкой к моему рту; потом я опять уснул. В следующий раз я проснулся ночью; топилась плита, и горящие поленья приятно потрескивали, хотя сквозь отверстия в небольшой железной дверце мне были видны лишь отблески огня. Незанавешенное окно слева от меня открывало взгляду торжественную лиловую темноту ночи. Слегка повернув голову, я увидел, что у стола сидит Текла, склонившись над большим куском какой-то белой ткани, глубоко погруженная в работу. Время от времени она прерывалась, чтобы снять нагар со свечи; иногда сразу же возвращалась к работе, но пару раз опускала руки на колени и минуты две сидела, глядя в темноту и глубоко о чем-то задумавшись; каждая из этих пауз завершалась чем-то вроде глубокого со всхлипом вздоха, звук которого словно возвращал ее к действительности, и она вновь, с еще бóльшим усердием, принималась за шитье. Наблюдение за ней занимало и убаюкивало меня; ее усердие составляло приятный контраст моему покою, усиливая ощущение сладостной неподвижности. Из-за болезни чувства мои притупились, и ее вызванная воспоминаниями печаль не пробудила во мне ни сострадания, ни интереса.

Некоторое время спустя она слегка вздрогнула, взглянула на лежавшие на столе рядом с нею часы и тихими шагами подошла к кровати, прикрывая рукой пламя свечи. Увидев, что глаза мои открыты, она молча взяла с плиты небольшую миску с супом и покормила меня. Я смутно понимал, что после визита доктора она проделывала это много раз, хотя только теперь я как будто полностью пришел в сознание. Она просунула руку под подушку, на которой покоилась моя голова, и, крепко придерживая, слегка приподняла меня; рука у нее была по-мужски сильной. И вновь она вернулась к своей работе, а я погрузился в дремоту, и за все это время ни один из нас не произнес ни слова.

Когда я вновь проснулся, был ясный день и солнечный свет из сада проникал сквозь бахрому шали, затеняющей окно, – я помнил, что ночью ее там не было. Как же осторожно двигалась моя сиделка, предусмотрительно завесившая окно!

Завтрак мне принесла хозяйка гостиницы, та самая, что встретила меня, когда я пришел в этот гостеприимный дом. Не сомневаюсь, что она хотела сделать все наилучшим образом, но ей явно было не место в комнате больного; я с большим трудом терпел ее неловкость: башмаки ее скрипели, а платье громко шуршало; она задавала множество приведших меня в раздражение вопросов; она поздравляла меня с выздоровлением, а я едва не терял сознание от голода, потому что из-за бесконечных разговоров она не спешила подавать еду. Появившийся чуть позже хозяин проявил значительно больше благоразумия, хотя его башмаки скрипели так же громко. К его приходу я уже несколько пришел в себя и мог немного поговорить, к тому же мне казалось нелюбезным, что я до сих пор не выразил ему признательности.

– Боюсь, я доставил вам много хлопот, – произнес я. – Могу лишь сказать, что я вам искренне признателен.

Его добродушное широкое лицо залилось краской, от смущения он неловко пошевелился и ответил на мягком местном диалекте:

– Не знаю, как бы я – как бы мы могли поступить по-другому. Мы все рады были помочь, чем могли; не то чтобы это было в удовольствие – сейчас ведь самая жаркая пора и работы хоть отбавляй, но и вам, сударь, – тут он смущенно усмехнулся, словно боясь, что я его неверно пойму, – не много удовольствия в том, чтобы свалиться с лихорадкой, да еще так далеко от дома.

– Совсем не много!

– Теперь уж можно сказать, что нам пришлось осмотреть ваши бумаги и вещи. Поначалу, когда вы расхворались, я хотел дать знать вашим родным и думал найти, кому и куда сообщить о вас; да и белье вам нужно было.

– Но ведь на мне ваша рубашка, – заметил я, коснувшись ее рукава.

– Да, сударь, – ответил он, слегка покраснев. – Я велел Текле взять из комода самую лучшую, но, боюсь, вы привыкли к белью потоньше.

Вместо ответа я мог лишь положить свою слабую ладонь на его загорелую ручищу, лежавшую на краю кровати. В ответ он неожиданно крепко сжал ее, едва не переломав мне кости. Лицо мое невольно исказилось от боли.

– Прошу прощения, – сказал он, неверно истолковав его выражение, – но когда видишь, как человек вырвался из-под крыла смерти и вернулся к жизни, проникаешься к нему дружеским чувством.

– Ни один самый старый и близкий из всех моих друзей не мог бы сделать для меня больше, чем вы, и ваша жена, и Текла, и добрый доктор.

– Я вдовец, – ответил он, поворачивая большое венчальное кольцо на безымянном пальце. – Хозяйством и детьми занимается моя сестра, конечно, с помощью Теклы, нашей служанки. Но у меня есть и другие слуги. Благодарение Господу, я человек не бедный. Имею землю, и скот, и виноградники. Скоро начнется сбор винограда, и вы непременно должны увидеть мой виноград, когда его привезут в деревню. И у меня есть chasse[42]; может, когда совсем оправитесь, мы с вами поохотимся на chevreuil[43] в горах Оденвальда.

Его честному доброму сердцу хотелось, чтобы я почувствовал себя желанным гостем. Некоторое время спустя я узнал от доктора, что, когда мои пятьдесят фунтов подошли к концу, он и мой хозяин решили, что я беден, поскольку тщательное обследование моих вещей и бумаг не дало никаких доказательств противного. Не будучи участником этой истории, я лишь повторяю то, что слышал от других, чтобы описать доброту и честность моего хозяина. Между прочим, звали его Фриц Мюллер, впредь я так