Пэлем Вудхауз - Вся правда о Муллинерах (сборник)

— Знаю. И все-таки… то есть… ну, в знак уважения. Кот, понимаешь?

— Что — кот?

— Ну, он как бы ожидал, что я… Сказано, собственно, ничего не было, но понять было нетрудно. Вот я и подумал, что быстренько побреюсь и, может быть, переоденусь в мой синий шерстяной костюм.

— Наверное, ему пить хочется. Дай ему молока.

— Ты думаешь, можно? — сказал Ланселот с сомнением. — Понимаешь, я ведь не настолько близко с ним знаком. — Он помолчал, а потом продолжал нерешительно: — И вот что, старушка…

— А?

— Я знаю, ты не рассердишься, что я об этом упоминаю, но у тебя нос в чернильных пятнах.

— Конечно. Нос у меня всегда в чернильных пятнах.

— Ну, а ты не думаешь, если быстренько потереть кусочком пемзы?.. Ты же знаешь, как важны первые впечатления…

Глэдис выпучила на него глаза.

— Ланселот Муллинер, — заявила она, — если ты думаешь, что я обдеру себе нос до костей ради какой-то паршивой кошки…

— Ш-ш-ш! — в агонии перебил Ланселот.

— Пойду вниз, погляжу на него, — сказала Глэдис, надувшись.

Когда они вошли в студию, Уэбстер с брезгливостью созерцал иллюстрацию из «La Vie Parisienne»,[21] украшавшую одну из стен. Ланселот торопливо содрал ее со стены.

Глэдис смерила Уэбстера недружелюбным взглядом:

— А, так вот этот паршивец!

— Ш-ш-ш!

— Если хочешь знать мое мнение, — сказала Глэдис, — этот кот жил чересчур вольготно. Ублажал себя, как мог. Посади-ка его на диету.

По сути, ее критика не была необоснованной. Бесспорно, во внешности Уэбстера просматривался отнюдь не просто намек на embonpoint.[22] Он обладал той благообразной упитанностью, которую мы привыкли ассоциировать с обитателями резиденций при соборах. Однако Ланселот тревожно поежился. Он так надеялся, что Глэдис произведет хорошее впечатление, а она с места в карьер принялась допускать одну бестактность за другой.

Он томился желанием объяснить Уэбстеру, что у нее просто манера такая, что в кругах богемы, где она блистает, доброжелательное подшучивание над наружностью общепринято и даже очень высоко ценится. Но было поздно. Непоправимое произошло. Уэбстер надменно отвернулся и молча удалился за диван.

Глэдис, ничего не заметив, начала прощаться.

— Ну, наше с кисточкой, — сказала она весело. — Увидимся через три недели. Наверняка вы с этим котом загуляете, стоит мне выйти за дверь.

— Ну пожалуйста! — простонал Ланселот. — Прошу тебя!

Он заметил кончик черного хвоста, торчащий из-за дивана. Кончик этот слегка подергивался, и Ланселот понимал его с полуподергивания. С гнетущим отчаянием он убедился, что Уэбстер уже вынес приговор его невесте, осудив ее как недостойную пустоголовую ветреницу.

Примерно десять дней спустя Бернард Уорпл, скульптор-неовортуист, завернув перекусить в «Лиловую куропатку», увидел там Родни Сколлопа, выдающегося юного сюрреалиста. Они потолковали каждый о своем искусстве, а потом Уорпл спросил:

— Что такое говорят про Ланселота Муллинера? Ходят нелепые слухи, будто его видели свежевыбритым в середине недели. Полагаю, за ними ничего нет?

Сколлоп нахмурился. Он как раз собирался сам заговорить о Ланселоте, так как любил его и очень за него тревожился.

— Это чистая правда, — ответил он.

— Просто не верится!

Сколлоп наклонился к нему. Его красивое лицо было полно тревоги.

— Я тебе кое-что скажу, Уорпл.

— Что такое?

— Мне доподлинно известно, что Ланселот Муллинер теперь бреется каждое утро.

Уорпл раздвинул спагетти, которые развешивал на себе, и посмотрел в образовавшуюся щель на Сколлопа.

— Каждое утро?

— Без единого исключения. Я недавно забежал к нему — и здрасьте! Аккуратненько одет в синий шерстяной костюмчик, щеки выбриты до блеска. И более того: у меня есть основания полагать, что он их пудрит тальком.

— Не может быть!

— Может. И хочешь, я тебе скажу кое-что еще? На столе лежала раскрытая книга. Он поторопился ее спрятать, но опоздал. Руководство по этикету, представляешь?

— Руководство по этикету!

— «Изысканные манеры» леди Констанции Бодбенк.

Уорпл смотал длинную спагеттину, зацепившуюся за его левое ухо. Он был крайне взволнован. Как и Сколлоп, он любил Ланселота.

— Того гляди, он начнет переодеваться к обеду! — вскричал Уорпл.

— У меня есть все основания полагать, — мрачно заметил Сколлоп, — что он уже переодевается к обеду. Во всяком случае, очень похожего на него человека видели в прошлый четверг, когда тот покупал три крахмальных воротничка и черный галстук — у «Братьев Хоуп» на Кингз-роуд.

Уорпл резко отодвинул стул и вскочил. Он был сама решимость.

— Сколлоп, — сказал он, — мы друзья Муллинера — ты и я. В том, что ты мне рассказал, ясно проглядывает какое-то зловредное влияние, и еще никогда он так не нуждался в нашей дружбе. Не отправиться ли к нему прямо сейчас?

— Именно это я и собирался предложить, — сказал Родни Сколлоп.

Двадцать минут спустя они уже были в студии Ланселота, и Сколлоп красноречивым взглядом обратил внимание своего спутника на облик их гостеприимного хозяина. Ланселот Муллинер был корректно, даже щеголевато облачен в синий шерстяной костюм, складки на брюках отглажены, а его подбородок, как с болью в сердце признал Уорпл, глянцево поблескивал в оранжеватом свете заката.

Сигары во ртах его друзей явно напугали Ланселота.

— Полагаю, вы не против выбросить их? — сказал он умоляюще.

Родни Сколлоп с некоторой надменностью выпрямился во весь рост.

— С каких это пор, — вопросил он, — ты воротишь нос от лучших сигар в Челси, четыре пенса штука?

Ланселот поспешил его разуверить.

— Не я, — вскричал он, — а Уэбстер! Мой кот. Просто я знаю, что он не терпит табачного дыма. Из уважения к его взглядам я был вынужден отказаться от трубки.

Бернард Уорпл недоверчиво хмыкнул.

— Ты пытаешься нас уверить, — съязвил он, — что Ланселот Муллинер позволяет командовать собой какому-то чертову коту?

— Тише! — воскликнул Ланселот, затрепетав. — Знал бы ты, как его возмущают сильные выражения!

— Где этот кот? — осведомился Родни Сколлоп. — Вон то животное? — добавил он, указывая за окно, где крутого вида котище с драными ушами стоял и мяукал уголком рта, как отъявленный хулиган.

— Да что ты! — сказал Ланселот. — Это уличный кот, который время от времени заглядывает сюда перекусить чем-нибудь из мусорного бака. Уэбстер совсем другой. Уэбстер полон врожденного достоинства и отличается величавостью манер. Уэбстер — кот, который гордится тем, что всегда выглядит наикорректнейшим образом. Его высокие принципы и возвышенные идеалы светятся у него в глазах, подобно маякам… — Внезапно Ланселот сломался и тихонько добавил совсем иным тоном: — Будь он проклят! Проклят! Проклят!

Уорпл посмотрел на Сколлопа, Сколлоп посмотрел на Уорпла.

— Послушай, старина, — сказал Сколлоп, ласково опуская ладонь на согбенные плечи Ланселота, — мы же твои друзья. Доверься нам!

— Расскажи нам все, — добавил Уорпл. — В чем, собственно, дело?

Ланселот испустил горький тоскливый смешок:

— Вы хотите узнать, в чем дело? Так слушайте. Я подлапник.

— Подлапник?

— Вы же знаете, что такое подкаблучник. Ну а я — подлапник.

И прерывающимся голосом он рассказал им свою печальную повесть. Изложил свою историю отношений с Уэбстером с момента, когда тот прибыл в студию. Уверившись, что кот не подслушивает, он излил душу без купюр.

— Что-то у зверюги в глазах есть такое… — Голос его дрожал. — Гипнотическое. Он накладывает на меня заклятия. Пялится на меня и осуждает. Мало-помалу, шажок за шажком я под его влиянием превращаюсь из нормального уважающего себя художника в… ну, не знаю, как это определить. Достаточно сказать, что я перестал курить, перестал носить шлепанцы и разгуливать без воротничка, что не смею сесть за свой скудный ужин, предварительно не переодевшись, и… — тут он захлебнулся рыданиями, — я продал свою гавайскую гитару.

— Быть не может! — вскричал Уорпл, бледнея.

— Да, — сказал Ланселот, — я почувствовал, что он ее не одобряет.

Наступило долгое молчание.

— Муллинер, — сказал Сколлоп, — это гораздо серьезнее, чем я полагал. Нам следует пораскинуть мозгами, что тут можно сделать.

— Вероятно, — добавил Уорпл, — какой-то выход найдется.

Ланселот безнадежно покачал головой:

— Выхода нет. Я рассмотрел все варианты. Лишь одно, возможно, могло бы избавить меня от нестерпимого ига — если бы я разок, один-единственный разок изловил этого кота на какой-нибудь слабости. Если бы он разок — всего разок — на единый миг утратил свое суровое достоинство, то, чувствую, чары были бы разрушены. Но на это нет ни малейшего шанса! — страстно вскричал Ланселот. — Вот ты только что указал на уличного кота во дворе. Вон он стоит — тот, кто не жалел никаких усилий, чтобы сломить нечеловеческое самообладание Уэбстера. Я слышал, как этот зверюга говорил ему вещи, каких ни один кот, у кого в жилах течет кровь, а не водица, не потерпел бы и секунды. Но Уэбстер бросает на него взгляд, будто викарный епископ на провинившегося мальчика в церковном хоре, отворачивает голову и погружается в освежающий сон.