Юз Алешковский - Собрание сочинений Т 3

Пьян он не был совсем. Наоборот, все с ним случившееся сообщило на короткий срок его существу, особенно сознанию, состояние свободного самоуглубления и отрешенности от видимого мира.

А ведь бывало его выводили из себя светские разговоры о состояниях, которые, как утверждали знакомые кухонные мистики, достигаются лишь истинными юродивыми, людьми, умудренными кропотливым духовным самовоспитанием, да редчайшими на земле счастливцами, фактически птицами небесными.

Находясь в одном из подобных состояний, он стоял, словно на краю света, опершись о деревце и переступая с ноги на ногу. Стоял, то и дело поправляя рукавом пальто нависавшую над глазницей маски легендарную бровь из «кошки ужесточенной».

Состояние блаженной погруженности в странные, похожие на сны видения было не только вневременным лично для Гелия, но и никак не соотнесенным с ледяными фигурами его любимой формальной логики.

Эти видения казались ему своевольными играми вечно бодрствующей души с волшебным механизмом памяти мозга, так устающего от реальности, что наишачившийся разум проваливается ежесуточно, а то и чаще, чуть ли не на Тот Свет и дрыхнет где-то там без задних ног, набираясь свежих сил для перенесения всяческих перегрузок существования и дальнейших сношений с этой самой, совершенно непереносимой без перекуров, реальностью. А душа в это время резвится себе, играет, старается перетасовать попричудливей как близлежащие впечатления, так и все находящееся в самых укромных тайничках и чуланчиках памяти; должно быть, летает, мгновенно оборачиваясь, на Тот Свет, где нет Времени, за кое-чем совсем тобой забытым; бывает, что случайно прихватывает оттуда кое-что вовсе и не твое, которое наяву ошибочно кажется никогда не существовавшим; что-то складывает из всего этого добра Душа, а то и сама завороженно наблюдает за своевольным саморазвитием невероятных и бесподобных видений в ночном течении наших снов.

Но сон есть сон, несмотря на непостижимость его состава и фантастичность фигур построения всего небывалого. И в мрачных перипетиях самого ужасного сна мы все же как-то ухитряемся выискать краешком обмирающего от ужаса сознания спасительную такую соломинку – чувство того, что все это, как бы то ни было, – сон… сон… сон… Да и в приятном, сказочном сновидении не обманемся мы насчет того, что явь, ждущая нас за его порогом, несравненно скромнее, скучнее, безрадостнее и строже.

Одним словом, Гелий почувствовал, что эти его видения – не из области снов. Эта самая что ни на есть реальность Невидимого почему-то вдруг снизошла до некоторого объяснения с ним, ничтожнейшим из двуногих, и знаками, понятными слепому уму слабого человека, вновь намекнула на то, что Мироустройство надежно одухотворено. Что не только вселенский Космос, не только мизерная капелька земной тверди, но и затхленький пустырь чьей-либо заблудшей души есть частицы непостижимого Целого, пронизанные живыми силами неразрывных взаимодействий…

«…Более того, конечные тайны всего Сущего, возможно до неких сроков, так и останутся тайнами, раздражающими самозамкнутые умы, скажем, таких, как вы, Гелий Револьверыч, упырей, поскольку одухотворенно живая, неуничтожимая цельность Творения во всем видимом и невидимом – сверхочевидна. Она – истинно есть, но иметь человеческому уму ясное представление об образе ее, причинных силах и логике превращений одних настроений в другие – абсолютно невозможно. Думаете, котенок имеет представление о собственной внешности, несмотря на то что наличие ее у него – сверхочевидно? Бабочке или натуральному нарциссу тоже никак не свойственно реагировать по-дамски на свой внешний вид. Разве зеркальному карпу – помыслить о прекрасной формуле воды, да к тому же составить горькое суждение о причинах ее повсеместного отравления?»

Это были не его мысли, но сознанию Гелия приятно было мелькание давно забытых споров, боевых диспутов с врагами, необъяснимого отступления перед натиском их тезисов и душка неожиданного желания сдаться им всем в плен – и точка. Его в этот момент так и обдало вдруг волной спасительной смешливости.

«Должно быть, странновато Ему, – мельком подумалось Гелию, – наблюдать, при взгляде Оттуда, как человек делает ближнему такие всяческие пакости, которых он никогда не сделал бы самому себе?

Именно простая и яснейшая из всех сверхочевидностей – сверхочевидность того, что ты есть другой я, а я – другой ты, – заставляет, Гелий Револьверыч, многих людей, и вас в том числе, считать это основоположение всех до единого нравственных законов лукавой выдумкой попов. А вы вот представьте на секунду, что основоположение это истинно и что одним из высших смыслов Миро-устроения оказывается чувство нашего изначального и конечного, сверхочевидного одноподобия и родства в неразличенности Целого. Представьте. Конечно уж, момент, когда я, извините за выражение, трагикомически подсираю себе, подсирая ближнему, а ближний подсирает себе так, как поднасрал он, думается ему, исключительно мне, – момент этот просто не может не вызвать хохота Небес. Так что великолепное заблуждение, в силу которого мы относимся к невидимости сверхочевидного как к вовсе несуществующему, можно рассматривать как закваску не только непостижимой человеческой вражды, но и удручающих количеств примеси абсурда в составе человеческой истории».

Сознание Гелия было захвачено в те минуты как бы диким ураганным вихрем самых противоречивых, смертельно враждебных друг другу мыслей.

Мысли давнишние, совсем уже позабытые и не раз испытанные в победных боях государства с «поповщиной», явно сдавали свои позиции и выглядели, в непонятно откуда забившем источнике истинного света, вроде папье-маше вот этой маски. А трижды заклейменные «реакционные мысли» его оппонентов, «лженаучные их теории», «ультраантиматериалистические гипотезы», «священные догмы мирового буржуазного мракобесия» вместе с остатками разгромленных лично им, Гелием, так называемых теодицей занимали, занимали и занимали эти неприступные некогда позиции.

Конечно же Гелий не мог не вспомнить свой «руководящий» хохот, который затем, в стенографическом отчете о дискуссии с церковными ортодоксами, был титулован, по указанию Старой площади, «общим смехом всего зала».

Он захохотал тогда после слов… «кажется, этого самого Зеленкова, только что обоссавшего меня, не ведая, что творит»… «Зло – изначально бездарно, а потому самоистязающе завистливо по отношению к Добру, и заколдованный круг подобной логики существования приближает Зло все ближе и ближе, с каждой из его мелких и крупных побед лишь к самоубийственному, конечному торжеству не над Добром, а над самим собою. Если угодно, Зло, подобно Времени, то есть, возможно, само того не понимая, неизбежно подвигается к лучшему…»

35

Гелий продолжал все так же стоять, опершись плечом о деревце и как бы со стороны наблюдая за перипетиями молниеносной схватки. Его изумило вдруг, что болеет он не за «наших» – не за халтурно отштампованные свои тезисы, вороха статеек, рецензий, кипы книжек и так далее.

Вообще, сама эта схватка начала выказываться ему в комическом свете, поскольку он, неведомо каким образом, не то чтобы подумал вдруг, а ощутил некую сверхочевидность, вновь поразившую его существо примерно так, как поражает неудачно прооперированного, но прозревшего вдруг слепого ясная видимость и открытость образов всего, прежде бывшего для несчастного его сознания лишь понятиями.

Краткого этого мига вполне хватает для пожизненной памяти о прозрении. Мир понятий, ненавистный иногда разного рода слепцам именно за то, что не становится он для них миром видимых сущностей и явлений, остается, как прежде, бесконечно закрытым, но в сердце поселяется любовная по нему тоска и примирение с ужасным увечьем, которое теперь уже кажется несчастным калекам временным.

Изумляясь странному настрою чувств и даже устрашаясь некоторого болезненного раздвоения своей личности, Гелий подумал: «Выходит, если бы взять да и провести на сей планетке конкурс на самое что ни на есть комичнейшее из всех явлений, положений, теорий, ситуаций, анекдотических случаев, одним словом, из всего, что на ней происходило и происходит, то, безусловно, все и вся из претендующего на звание абсолютного чемпиона Мироздания по курьезному комизму не выдержало бы соревнования с явлением слепого неверия человека в Начальника, в Создателя!… это ж надо ж!… ха-ха-ха!…»

Мысль эта, непонятно откуда взявшаяся, повернула вдруг настроение Гелия так круто и резко, что он просто скрючился от наивного детского хохота, должно быть, свидетельствующего о беззлобном и радостном торжестве то ли чьей-то личной души, то ли души Мира, с долготерпением наблюдавшими за потешно смятенными движениями человеческого разума в лабиринте собственных заблуждений.