Рыжая полосатая шуба. Повести и рассказы - Беимбет Жармагамбетович Майлин

насквозь прокопченная баба разинула рот, оглянулась по сторонам и, поплевав на ладони, подошла к ступе с пшеном. Раза два ударила пестом и потом оперлась на него и встала, точно замучил ее прострел. Миловидная молодка расстелила брезентовый полог, опустилась на корточки и стала на ветру просеивать просо. Сухопарая бросила пест, подошла к молодке и опустилась на край полога с подветренной стороны.

- Ты что, Зейнекуль, назло, что ли, делаешь? Пошевеливайся. Обед ведь скоро, - заметила молодка.

- <Пошевеливайся>!.. Сдохнуть можно... - Сухопарая сморщилась, нахмурилась. Она и не думала торопиться, наоборот, вытянула ноги, расселась поудобней и смотрит вдаль, туда, где кончается аул. Аул - это продымленные, приземистые кошомные юрты, закрытые, запертые наглухо.

Из-за перевала показалась стайка малышей от трех до семи лет. Все они черные, загорелые, в куцых штанишках, выпущенных рубашонках. Идут, держась за руки. Доносится нестройный гул. Поют малыши вразнобой, но если прислушаться, то можно разобрать:

<Как овец, гони камчой

Баян муллу!..>

- Ах, грудь у меня разбухла... Зрачок мой, наверно, проголодался, плачет...

Сухопарая, палец о палец не ударившая за весь день, вздохнула, погладила тощие груди.

- <Зрачок мой>, говоришь? А дома своих детей каждый божий день дубасишь... Иль забыла?

Быстро, размахивая на ходу руками, подошла еще одна женщина, одетая очень просто. С недоумением и удивлением она взглянула на сидевшую без дела сухопарую.

- Ты что опять расселась, Зейнекуль?

- А что, надрываться мне, что ли! - огрызнулась сухопарая.

Однако встала, заколотила пестом по ступе с такой яростью, будто хотела выбить ей дно. Потом гневно взглянула на подошедшую, но та только улыбнулась и обратилась к остробородому, все еще возившемуся с рамой.

- Как работа, каин-ага?

- Ничего.

- Гвоздей хватит?

- Да, не помешало бы и еще...

- Конечно. Только где их найду? Поищу, ладно! Жумакуль, с помазкой кончите сегодня?

- Кончим. Готовь премию.

<Кто эта женщина?> Но только ты успеваешь подумать об этом, как к тебе, улыбаясь, подходит Даукара.

- Это Рабига - бывшая жена Амиржана, - говорит он.

- Бывшая?

- Я потом расскажу, - бросает председатель и опять погружается во что-то свое.

Значит, одна из глав истории Амиржана - понимаешь ты - начинается именно здесь; это еще больше возбуждает твое любопытство. Впрочем, можно ведь поговорить с ним по душам, ибо во всем ауле без дела только и слоняются двое: я да Амиржан. Кстати, вот он как раз и идет ко мне, по своему обыкновению, заложив руки за спину.

- Амиржан, пойдем поговорим... - говорю я.

Идем к лужку возле арыка, и тут опять нам встречается та же энергичная молодайка.

- Может, покушаете с нами в столовой? - приглашает Рабига, ибо это она.

Я смотрю на нее, потом на него. Рабига спокойно улыбается и вообще держится как ни в чем не бывало, а Амиржан смущен, бледен, начинает разглядывать носок своего сапога.

- Что ж, пойдем, Амиржан! - говорю я.

- Вы идите, а я недавно только поел, - неуверенно отвечает Амиржан и отходит в сторону.

- Что ж уговаривать сытого отобедать? - насмешливо замечает молодайка.

Длинный саманный дом, тот самый, что промазывали снаружи, оказывается столовой. Вместе с Амиржаном переступаем порог.

Просторный, светлый зал. В одном конце - кухня, отгороженная стеной. В стенке окошко. Через него подают пищу. Заглянешь в окошко и первым долгом

увидишь огромный черный котел. Он бурчит. Какая-то женщина половником снимает с него пену. Вторая крутит мясорубку.

Невольно говорю:

- Ну, и котел же у вас!

- Да... в нем готовим для трехсот человек, - с гордостью заявляет повариха.

В столовой длинные столы. За одним сидят несколько бородатых мужчин. Среди них Конысбай. Ах, вот почему он так вяло махал топором. Бедняга, оказывается, в столовую спешил... Из окошечка аппетитно пахнет жареным. Бородачи облизываются, но беседу не обрывают. Больше других говорит Конысбай. Он попросил у соседа табакерку, достал из нее щепоть кудрявистого бурого насыбаю, но до носа его не дотянул и так с рукою на весу о чем-то увлеченно рассказывает. Наконец умолк, зажал правую ноздрю, к левой - поднес табак, вдохнул и задохнулся, подавился, застыл, побагровел. Остальные глядят на него с недоумением и нетерпением. Наконец Конысбай очухался, перевел дыхание, отчихался, отряхнулся и заговорил. Но тут его перебил громкий и звонкий голос:

- Внимание!.. Внимание!.. Говорит Алма-Ата...

Бородачи застыли прислушиваясь.

- Я сейчас сама вам подам, - говорит Рабига. - А то все сегодня так заняты, что...

И она ставит на стол большую деревянную чашу салмы - лапши с мясом.

А бородачи, не отрываясь, смотрят на репродуктор.

- О чем он?

- О трудоднях, кажется...

- Подождите, дайте послушать.

Сытый и довольный, я направляюсь к выходу, а там толкотня - народ только что вернулся с работы. Смех, шутки, возня.

- Сейчас наша очередь!

- Нет, мы раньше пришли!

- Эй, не пускайте баб! Они и так справные!

Молодухи напирают на джигитов, джигиты на молодух - начинается давка, и никто не может попасть в столовую.

- Эй, потише вы! Дверь сломаете, - хриплым голосом одергивает молодых кто-то из стариков. -Небось опять Айзахмет тут балует...

Вместе с молодками протискивается в дверь и пожилой чернобородый дядька. Заметив приезжего гостя, он смущенно говорит:

- Никак не приучишь наших казахов к порядку...

Бравая молодуха толкнула меня, но тут же спохватилась и залилась румянцем.

- Ой, простите, а я думала, Жамангали...

Поневоле залюбуешься этой шумной, веселой толпой - стоишь и смотришь на нее, пока все не скрываются за дверью столовой. С раннего утра все на работе, но хоть кто-нибудь, хмурясь, пожаловался на усталость!

А еще года три-четыре назад вот эти бородачи возвращались с сенокоса мрачные, усталые, еле волоча ноги. Прячась от палящего солнца, укрывали головы они старым, дырявым чапаном. Косу держали на плече. Жена, глядя на вернувшегося измученного мужа, чувствовала какую-то неясную вину перед ним и начинала бесцельно метаться между лачугой и земляной печкой. А муж ругался: <У, мать твою!.. -говорил он. - Когда эти муки кончатся?!> И, стягивая дырявые сапоги, швырял их к порогу, а сам, обессиленный, падал на подстилку. Жена увивалась вокруг него, всячески угождала и, стараясь развеять его хмурь, жалостно приговаривала: <Бедный, бедный... Кормилец ты наш... Как устал! На, вот, попей чайку. Может, полегчает... Может, пропотеешь малость,

приободришься...> И даже ноги мужу гладила. В это время с улицы вбегал чумазый, сопливый бутуз и