Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич

себе не находишь. Счастье твое, что сегодня едем на хищника, и первым в твоем сердце пробудится азарт, а не жа­лость. Азарт этот — душа охоты. Настоящий охотник не пропьет­ся, в карты не проиграется — ему это без надобности. Картежни­ки эти, достойные жалости, не знают, каков он, настоящий азарт...

Развел руками.

— Но это хищник. А вот смотрел ли ты в глаза раненной ко­суле? Я сто раз смотрел и не думал. А теперь — стареть, видимо, начинаю — глянул и подумал. Мать права: срамное это занятие, грешное.

— Почему ж едем?

— А куда нам еще, рабам, приткнуться, где силу показать, где душу отвести, где почувствовать себя свободным? Чтобы не спить­ся, чтобы в карьеру не броситься, задницу различной сволочи не начать лизать.

— Какие ж мы рабы?

— Рабы, конечно, — ответил отец. — Независимые рабы в не­видимой тюрьме. Они у нас, мы у царя. А сам царь — холоп своего величия, своего никому не нужного, как все они в мире, государ­ства, холоп обычаев. Ого, попробуй он что-либо хорошее совер­шить — сразу Обычай нахмурится и вмиг себе найдет покорного хлопца, да и не одного. И хлопцы Обычая возьмут влюбленного государя за горло, да о пень головой.

Засмеялся.

— А потому лучше не думать. Вот свобода, поля, звери, полно­стью одинаковые с тобой. Кони, рог, воздух... Лети, чтобы душу не погубить!

И хлопнул сына по плечу.

— Не обращай внимания! Что-то ко мне в тридцать девять лет чудные мысли начали приходить. Видимо, такая болезнь или на­добность приходит с возрастом к каждому, пускай он, как я, и не читал ничего особенного... Давай не будем портить дня.

День был действительно чудесным. Последний туман исчез с бесконечного жнивья и лугов, и мир лежал целиком голубой и прозрачный.

Там и сям серебрилась в воздухе летучая паутина. И далеко, далеко, дале-еко стояли на мягких пригорках красные и золотые деревья, на которых можно было отличить каждую ветку.

Воздуха как будто совсем не было, только что-то унылое и си­нее обволакивало все, что есть на земле, и грудь радостно ощуща­ла его бодрый и свежий холодок.

Ехали по жнивью к Черному Рву — глубокому и длинному, вер­сты на три, оврагу в поле. Он был таким глубоким, что кустар­ники и высоковатые деревца на его дне не показывали наверх даже макушек. Оврага будто и не было, и только подъехав почти вплотную, всадник замечал под ногами пропасть, кручи и частые недра дубняка, березняка и олешника, перевитые ежевикой и не­пролазным хмелем.

Там водились и туда осенью приходили на дневку волки.

Логвина и Кирдуна с оружием и хортами оставили под стогом, осмотрели корбачи с вплетенным на концах свинцом. Потом люди с собаками направились к ближайшему спуску в овраг (там одна свора должна была двигаться по дну, а вторая в по бровке), а отец, Карп, Алесь и Кребс поехали к соседнему отрожку, по ко­торому мог выскочить зверь.

— Ударять знаешь как, — на ходу поучал отец Алеся. — Одной рукой за луку, склоняешься и, когда нагонишь, удар, чтобы по­пасть по кончику носа. Такой удар убивает сразу. Коня старай­ся вести легко, не насиловать, так как волк, когда его припереть, может броситься и выпустить животному брюхо. А со слабыми поводьями оно спасется само.

И засмеялся.

— Вот если бы это твоего Фельдбауха сюда, братец. Только го­ловою мотал бы. О-о вундертир! О-о азиаты! Как это можно, корбач? Надо охотничьи костюмы, шапки с пером и, если вундертир выскочит, — тянуть жребий, кому стрелять. О этот язык — и то, что из шапки, у них жребий, и молоденький коник у них жеребе­нок. Жить невозможно с такой язык!

Они засмеялись и пустили коней рысью, так как псари уже спустились в овраг.

Синело небо, легкий воздух лился в груди, блестели нити пау­тины — Матерь Божья разостлала по доброй земле свою пряжу.

Всадники остановились, чтобы не испугать зверя, и стали ждать.

Алесь напряженно смотрел на выход из отрожка — круглый лаз в ежевичнике и дубняке. Долгое время ничего не было слыш­но, но вот далеко тявкнула, будто пробуя голос, собака. За ней гав­кнула вторая, уже более уверенно. А ей тонко, словно прощения просила, ответила Змейка.

И вот уже залилась, перекликаясь, вся свора.

— Подняли, — сказал отец.

— Дух учуяли, — мрачно отметил Карп.

Он весь изменился с первым зовом собак, стал более строгим, даже словно вырос и сидел теперь в седле, как дикая красивая статуя.

Лай, все еще неровный, усилился.

— Вот теперь подняли, — решил Карп. — Впереди Змейка, а как по сучьему своему обыч, так лает с предостережением... Матерый старый волчище.

Отец с невольным уважением покосился на него — ни у кого не было такого доезжачего. Золото, а не охотник!

А лай поднялся еще октавой выше и теперь звучал слаженно, страстно, нетерпимо.

— А-я-яй! А-я-яй! А-я-яй!

Свора захлебываласьтот лая. И все это, в синем воздухе, в желтых кустарниках, в серебряной паутине, сливалось в диковатую, далекую, неповторимую музыку.

Волк выскочил неожиданно, и не из лаза, а из высокой сухой травы в саженях в трех от него. Как будто из ничего вырос, как дух! Никто не ждал его оттуда, и потому в первые две-три минуты не заметили. А он шел размашистой трусцой, так, что равномерно взлетала на ляжках свалявшаяся шерсть, трусцой, казалось, безостановочной, но молниеносно быстрой.

— ...пай! — первым крикнул Карп и припустился за ним.

Отец крутанул своего Дуба и двинулся с места так яростно, что в стороны брызнул вереск, перебитый копытами коня. Алесь спохватился поздно, всадники были уже далеко.

Что-то небывалое вырастало в его душе, что-то такое, что при­ятно нарушало строй мыслей, в котором все были им, а он всеми. И он скакал и едва не плакал от обиды, что волк, вот этот волчище, может исчезнуть раньше, нежели его догонят.

Урга стелился над землей. Ветер свистел в ушах.

— А-я-яй! А-я-яй! — звенели за спиной собаки.

Первая свора выгнала из оврага второго волка, за ним погнал­ся Кребс и два псаря. Но Карпу, отцу и Алесю не было до этого никакого дела. Даже если бы сейчас выскочила из ежевичника целая стая «серых шляхтичей», они не обратили бы на нее вни­мания. Они гнались только за тем, одним волком, без которого невозможно было жить.

— А-я-яй! А-я-яй! — отдаляясь, звенело за спиной.

— Гав-гав! Гав-гав! — с