Кальман Миксат - ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT

— Ну-с, итак, — неумолимо продолжал доктор, — если бы вы, господин Тоот, однажды остановили производство на своих заводах и закрыли «Святой Себастьян», человек пятьдесят в год все же осталось бы лишку. Вот вам современный гуманизм владельцев труб, ха-ха-ха!

Михай Тоот покраснел как рак, допил виски и отправился в свою комнату, при санатории. Когда утром он встал, доктор завершал уже обход больных.

— Когда освободитесь, доктор, пришлите мне те данные.

— Какие данные? — удивился Пазмар.

— О которых вы говорили вчера вечером.

— Вчера вечером? А о чем мы говорили вчера вечером?.. Ах да, помню! (Он рассмеялся, будто вспомнив о хорошей шутке.) Я действительно составил эти данные. Он принес бумаги из своего кабинета и передал Тооту.

— Статистика — хорошая наука, — заметил он, — ею все можно доказать.

Михай Тоот пожал ему руку и уехал домой в Рекеттеш. Он вернулся лишь на третий день и отдал господину Пазмару его записи.

— Вы были правы, — просто сказал он. — С сегодняшнего дня я закрываю мои заводы.

— Да не может быть! — Доктор был ошеломлен.

— Может. Вы убедили меня в том, что подобный гуманизм самообман, обман бога, обман народа. Одной рукой давать, другой забирать и при этом еще уважение людское прикарманивать — низость. Либо заводы надо закрыть, либо санаторий, Я рассчитал, что богатства у меня хватит, поэтому ликвидирую заводы.

— А моя заводская практика и жалованье?

— Также прекращаются с нынешнего дня. Впрочем, жалованье вы будете получать еще год в благодарность за то, что вы меня просветили.

Доктор Пазмар взглянул на него — не шутит ли — и принялся всеми святыми клясться, что позавчера болтал спьяну однако Михай Тоот отнесся к делу серьезно, и с того дня в Рекеттешском поместье перестали дымить высокие стройные красавицы трубы, которые так любил господин Йожеф Холич.

Вот каким человеком был Михай Тоот. На решения скорый, а уж раз что порешил, того и придерживался непреклонно.

Ликвидация фабричного производства породила много толков, но последствия были невелики, если не считать того, что два страстных спорщика из «Большой кружки» окончательно прекратили годами продолжавшуюся словесную перепалку: доктор стал осторожен и больше не рассуждал о бесполезности лечения больных, у мастера-трубочиста сердце болело из-за труб, которые он раньше чистил, и ему не хотелось касаться не-зарубцевавшейся раны, а сверх того оба сошлись на том, что одного шарика у Михая Тоота явно не хватает. Разумеется, в кругах, более отдаленных, не поверили рассказу Пазмара и объясняли ликвидацию заводов тем, что они приносили мало доходов (ведь этот Михай Тоот себе на уме), но нашлись и такие, что шептались: «У Михая Тоота мелкие деньги перевелись!»

Однако эту последнюю молву, помимо своего ведома и желания, он вскоре решительно опроверг. Случилось это в конце года, когда бонтоварская ссудо-сберегательная касса попала в критическое положение, и даже посланцы, бросившиеся в Пешт за помощью, не смогли ничего добиться из-за тяжелой депрессии на денежном рынке. К счастью, в поезде они встретились с Михаем Тоотом; выслушав их жалобы, «американец» скромно заметил: «Гм, гм… вот беда! Ну что ж, господа, привезу вам завтра деньги, что у меня при себе в доме имеются». На другой день он явился и отсчитал им в кассу четверть миллиона форинтов. Теперь он целиком и полностью занялся сельским хозяйством, достигнув и тут сказочных успехов, так как хозяйствовал не по шаблону, думал не о том, что сам любит, а о том, что любит земля; пятьсот хольдов занял под лук, больше ста тысяч форинтов чистой прибыли получил; другой участок дал большой урожай мака, на третьем чечевица хорошо уродилась. Прекрасная почва, которой наскучила вечная пшеница, словно захмелела, и теперь жаждала проявить себя в чем-то новом.

Соседние помещики не переставали дивиться его счастью, хвалить умение, но он всегда отклонял похвалы.

— Ничего я не знаю. Но в том-то и сила моя, что это мне известно, поэтому дела свои я сведущим людям поручаю. Есть у меня в минеаполисском университете кум, — он мою дочь Мари над купелью держал, — крупный химик, вот ему я и посылаю в мешочках почву с разных полей, а он производит анализ и пишет, какая земля какое растение любит. Я же только благословение свое даю. Это один мой секрет. А другой — плачу я хорошо своим людям, жалованье батракам и пастухам постепенно повышаю, и пенсия по старости им оговорена, вот и добиваюсь, что ведут они себя хорошо и во всем мне сочувствуют. С управляющими своих имений я на «ты», захочу им сказать что-нибудь, сам к ним иду, так что им у меня хорошо живется, да еще сверх жалованья часть доходов делю меж ними, — одним словом, все в поместье живут недурно, еще и мне, и гостям моим остается.

А гостей у него в доме бывало много, особенно когда Мари заневестилась. Мило, приветливо у них было, однако водились и кое-какие странности, из-за которых «короля рогаликов» некоторые осуждали и за глаза посмеивались над ним. Странно было уже то, что в замке, когда-то принадлежавшем баронам Варкони, жили управляющие, хозяин же занимал дом для служащих. «Для меня и этот слишком обширен и роскошен, — оправдывался господин Тоот. — А что бы я делал в том суровом замке, в его огромных залах? Мерз бы, да и только».

Внутри, в комнатах, в эксцентричном беспорядке переплеталась суровая нетребовательность с величайшей роскошью. В передней несколько шкафов твердого дерева, вешалка, на ней среди выцветших, подбитых овчиной тулупов старого Тоота шубка Мари из голубого песца (первоклассная вещь от Ворта). На стене — венецианское зеркало, а рядом — соломенный венок косарей; под зеркалом стояла мышеловка и корзина, в которой сидела кошка со слепыми еще котятами. Котята то и дело высовывали свои крошечные славные мордашки, затем снова жались к теплому материнскому боку. Хотя, что до этого, так они явились на свет вполне прилично экипированные — все в меховых шубках. В большой гостиной картина была та же, что описанная выше. Все, относившееся к Мари или являвшееся ее собственностью, отличалось аристократичностью и было по-настоящему ценно, прочее же отдавало мещанским душком. Трухлявый комод, несколько стульев, обтянутых дешевым полосатым канифасом, такой же провалившийся бугорчатый диван, безукоризненная тигровая шкура на полу и поблекший, весь в розах бархатный ковер с бахромой, на стене — скверная репродукция ханаанской свадьбы с пасхальной вербой за рамой, а напротив нее — великолепный, кисти Ленбаха, портрет Мари в детстве пианино красного дерева, обошедшееся в две тысячи форинтов некрашеный посудный шкафчик, мягкого дерева (изделие батрака-резчика) и столик времен Людовика XIV из розового дерева с бронзовыми украшениями и художественной инкрустацией на столешнице, изображавшей дворец в Фонтенебло. В другом углу комнаты стоял еще один столик, но уже отнюдь не шедевр, а самая обыкновенная столярная поделка с ножками-козлами — на нем в дорогих майоликовых горшочках зимовали любимые цветы Мари. И так было во всем. В комнате госпожи Тоот, — украшало ли это ее обитый зеленым репсом гарнитур или нет, — у двери стоял набитый озадками ларь; выходя из комнаты, она всякий раз запускала в него руку: на дворе у нее полно было домашней птицы, ненасытных нахлебников, которые, завидя хозяйку, с писком сбегались отовсюду и которых сия почтенная особа очень любила.

Интересно заглянуть и в комнату Мари, такая она чистая, приветливая, сверкающая — вся в пене кружев, словно гнездышко принцессы, — но туда заходить, когда вздумается, не наложено; самая же характерная комната здесь — кабинет самого Тоота; однако, когда там гудит токарный станок, беспокоить хозяина нельзя. В такое время кабинет этот — храм, а обитатель его — жрец, приносящий жертву богу или, вернее, первой своей любви: с закатанными рукавами, в зеленом переднике, он мастерит пенковые трубки для своих слуг и помощников управляющего.

Впрочем, есть существо, кому все дозволено. Вот и сейчас Мари широко распахнула дверь; на лице ее был написан испуг.

— Папа, папа, — выдохнула она, — к нам гость!

— Ну и что? — спросил старик весьма флегматично.

— Скорей, скорей, сними передник… передник…. я видела в окно, сейчас он будет здесь. И сама подбежала к отцу развязать передник.

— Уймись, что ты меня дергаешь? Чего ты так передника боишься? Я ведь его не украл. Мари топнула ножкой.

— Это же он, он, — в смущении запиналась она, — ну, как его…

— Уж не архиепископ ли эстергомский? — с некоторым удивлением спросил старый Тоот. Но послышался стук в дверь, и вошел новый исправник Ности.

— Добро пожаловать, добро пожаловать, — заторопился ему навстречу хозяин, пытаясь припомнить, кто же его гость. — Ба, да ведь это мой советник! — весело воскликнул он и потряс обе руки вошедшему.