Иоганн Гете - Годы учения Вильгельма Мейстера

Теперь у меня был случай проверить, найду ли я истину или только пустое мечтание на избранном пути, не подчинялась ли я чужим мыслям или же предмет моей веры есть нечто существующее на самом деле, и всякий раз» к великому своему утешению, я убеждалась в последнем. Я искала и обрела прямой путь от сердца к богу, а также радость общения с «beloved ones»[59] и это служило мне большой поддержкой. Как путник стремится в тень, так душа моя, когда вовне все было так тягостно, устремлялась к этому прибежищу и никогда не возвращалась оттуда ни с чем.

В недавнее время некоторые поборники религии, отличавшиеся скорее рвением, нежели благочестием, просили своих единоверцев предавать гласности наглядные примеры того, как просимое исполнялось по молитве, — должно быть, им требовались письменные доказательства, чтобы во всеоружии дипломатических и юридических доводов напасть на противников. Как же чужда была им истинная вера и как скуден их собственный опыт!

Смею утверждать, что никогда не случалось мне вернуться ни с чем, если я под гнетом горя прибегала к богу. Этим уже сказано очень многое, и все же больше я ничего не могу и не смею сказать. Как ни важно было для меня пережитое мною в критические минуты, рассказ об отдельных случаях получится вялым, незначительным, неправдоподобным. Как дыхание является признаком жизни, так совокупность множества мелких событий, к счастью моему, так же неопровержимо доказывала мне, что живу я в мире не без бога; он был близок мне, я была перед ним. Вот что я говорю, умышленно избегая терминологии богословских систем, и говорю истинную правду.

Мне и тогда еще хотелось не ведать никакой системы; но многим ли с юности дается счастье без чуждых образцов познать самого себя как некое гармоническое целое? Спасение души не было для меня пустым звуком. Смиренно доверялась я чужим воззрениям и всецело подчинялась системе обращения, принятой в Галле,[60] а между тем она в корне противоречила всему моему существу.

По этому плану перевоспитание сердца должно начаться с жестокого страха перед грехом — сокрушенное сердце больше или меньше мирится с заслуженной карой, а предвкушение ада отравляет сладость греха. Мало-помалу должна явиться уверенность в милосердии бонем, однако в дальнейшем эта уверенность часто исчезает, и надобно с усердием вновь искать ее.

Ничего из этого я не ощущала даже отдаленно. Когда я чистосердечно искала бога, он дозволял найти его и не ставил мне в укор прошлые заблуждения. Задним числом я и сама понимала, чем была недостойна, в чем оставалась грешна; однако сознание своей греховности ничуть не пугало меня. Ни на миг не убоялась я ада, да и самая мысль о духе зла и о месте посмертной кары и загробных мук не входила в круг моих представлений. По моим понятиям, люди, которые живут без бога, чьи сердца закрыты для любви и доверия к Незримому, настолько несчастливы сами по себе, что ад и прочие наказания извне скорее обещают смягчить, нежели усугубить положенную им кару. Достаточно было мне взглянуть на живущих в нашем мире людей, которые допускают в сердце ненависть, а для добрых чувств замыкают его, которые себе и другим внушают злые помыслы и готовы днем ходить зажмуря глаза, лишь бы сказать, что солнце не светит, — какими же невыразимо жалкими казались мне эти люди! И кто бы мог измыслить такой ад, что ухудшил бы их положение!

В таком состоянии духа я пребывала день за днем целых десять лет. Оно не поколебалось ни от каких испытаний, ни даже у одра смертных мук любимой матери. От людей благочестивых, но приверженных традиционным верованиям, я в прямоте своей не таила, как светло у меня на душе, зато и выслушала от них не одно дружеское порицание. Эти люди почитали уместным указать мне, сколько потребно серьезности, чтобы в благополучные годы подготовить твердую почву для будущего.

Я и сама желала проникнуться серьезностью минуты и, ненадолго поддавшись уговорам, силилась казаться печальной и устрашенной, но как же была я удивлена, когда это раз и навсегда оказалось невозможным. Я думала о боге, и у меня на душе становилось радостно и светло; даже страдальческая кончина матушки не могла вселить в меня страх смерти. В эти незабываемые часы я познала многое, но совсем не то, что подразумевали мои непрошеные наставники.

Постепенно взгляды многих достославных личностей стали внушать мне сомнения, но мысли свои я хранила про себя. Приятельница, которой я сперва позволяла слишком многое, вздумала вмешиваться во все мои дела. С ней мне тоже пришлось порвать отношения, — однажды я напрямик заявила ей, чтобы она оставила свои попечения, в ее советах у меня надобности нет, я знаю своего бога и желаю иметь руководителем только его одного. Она разобиделась и, мне кажется, так и не простила меня.

Решение избавиться в духовных делах от советов и влияния друзей привело к тому, что и во внешних обстоятельствах у меня достало мужества идти своим путем. Без помощи моего верного незримого наставника мне пришлось бы худо, п я не устаю дивиться его мудрому и благому руководству. Никто не мог понять, что же со мной происходит, да я и сама не понимала этого.

То, доныне не познанное злое начало, что отдаляет нас от существа, коему мы обязаны жизнью, существа, коим держится все, что можно назвать жизнью, — злое начало, именуемое грехом, было совсем еще неведомо мне.

Общение с незримым другом было блаженством для всех моих жизненных сил. Потребность постоянно ощущать это счастье была столь велика, что я без колебаний отказывалась от всего, что мешало ему, и тут опыт был мне лучшим советчиком. Однако я напоминала больных, которые не хотят лекарств и пытаются излечиться диетой. Она помогает, но не надолго.

Я не могла вечно оставаться в одиночестве, хоть и считала, что это наилучшее средство против столь свойственной мне рассеянности в мыслях. Оказавшись в гуще толпы, я особенно остро ощущала ее воздействие. Счастливая моя особенность заключалась в том, что любовь к тишине брала верх и в конце концов я всегда спешила в свое уединение. Словно в тумане, ощущала я свою немощность и слабость и боролась против них тем, что старалась щадить себя и не испытывать свои силы.

Семь лет соблюдала я эти диетические предосторожности. Мне отнюдь не казалось, что я так уж плоха, я даже находила свое состояние завидным. Если бы не особые обстоятельства и отношения, я бы и остановилась на этой стадии, но мне пришлось идти дальше по весьма своеобразному пути. Не слушаясь совета всех своих друзей, я завязала новую дружбу. Единодушные уговоры сперва озадачили меня. Тотчас обратилась я к своему незримому руководителю и, получив его дозволение, без колебаний пошла дальше по своему пути.

Человек с умом, с душой и талантами приобрел себе поместье поблизости от нас. Среди моих новых знакомых оказался и он с семейством. У нас было много общего в обычаях, домашнем укладе и привычках, и немудрено, что мы вскоре подружились.

Филон — назовем его так — был человек в летах, по многим делам он оказался хорошей подмогой моему отцу, чьи силы начали убывать. Вскоре он стал близким другом нашей семьи и, не найдя во мне, по его словам, ни распущенности и пустоты большого света, ни черствости и пугливости деревенской тихони, — он вскоре сделался моим задушевным другом. Он был мне и очень приятен, и полезен.

Хотя я не отличалась ни способностью, ни привязанностью к мирским делам и не домогалась влияния в свете, но с интересом слушала рассказы о происходящем, желая знать обо всем, что творится вблизи и вдали. Я хотела иметь точное хладнокровное суждение о светских событиях, а чувство, сердечность и привязанность берегла для своего бога, своих родных и друзей.

Друзья, как мне кажется, ревновали меня к новому другу и были во многих смыслах правы, предостерегая меня. Я втихомолку немало выстрадала из-за этого, потому что и сама не могла признать их доводы совсем пустыми или пристрастными. С давних пор я привыкла подчинять свои взгляды, но на сей раз этому противилось собственное убеждение. Я молила господа моего остеречь, остановить, направить меня, но, не почувствовав в сердце своем колебания, спокойно пошла дальше своей стезей.

Во всем облике Филона было отдаленное сходство с Нарциссом, но благочестивое воспитание сдерживало и одушевляло его чувства. У него было меньше тщеславия, больше воли, и если Нарцисс в светских делах был ловок, точен, упорен и неутомим, то Филон отличался ясным, острым и быстрым умом и работал с неправдоподобной легкостью. От него я получила сведения о внутренних обстоятельствах жизни почти всех знатных особ, которых по наружности знала в свете, и была рада издали, со своего дозорного поста, созерцать мирскую суету. Филон ничего не мог таить от меня; постепенно он поверил мне свои внешние и внутренние связи. Я боялась за него, заранее предвидя всякие сложности и хитросплетения; и беда случилась раньше, нежели я ожидала, — ибо кое в чем он не открывался вполне и даже под конец доверился мне лишь настолько, что я могла ожидать наихудшего.