Вирджиния Вулф - Годы

— «Антигона»? — предположил Эдвард.

— Да! «Антигона»! — воскликнула Элинор. — И я подумала — точно, как ты сказал, Эдвард, — как это верно, как прекрасно…

Она умолкла, словно испугалась закончить.

Эдвард кивнул, помолчал и вдруг откинул голову и продекламировал:

— «Ούτοι συνέχθειν, αλλά συμφιλείν έφυν…»[73]

Норт посмотрел на него.

— Переведите, — попросил он.

Эдвард отрицательно покачал головой.

— Все дело в языке, — сказал он.

И замолчал надолго. Ничего не выйдет, подумал Норт. Он не может сказать то, что хочет: боится. Они все боятся — быть осмеянными, выдать себя. И он боится, подумал Норт, глядя на молодого человека с красивым лбом и скошенным подбородком, который слишком эмоционально жестикулировал. Мы все боимся друг друга. Но что именно нас страшит? Осуждение, насмешка, иной образ мышления… Он боится меня, потому что я фермер (он опять посмотрел на круглое лицо с высокими скулами и маленькими карими глазами). А я его — потому что он умен. Норт взглянул на большой лоб с залысинами. Вот что нас разделяет: страх, подумал он.

Норт сменил позу. Он хотел встать и поговорить с молодым человеком. Сказала же Делия: «Не жди, чтобы тебя представили». Но трудно было заговорить с незнакомым человеком, сказать ему: «Что это за узел у меня в голове? Развяжите его». Но ему надоело думать в одиночку. От этого в голове только завязывались узлы, и перед мысленным взором появлялись разные глупые картины. Молодой человек собрался уходить. Надо сделать над собой усилие. И все-таки Норт колебался. Его тянуло и отталкивало, тянуло и отталкивало. Он начал подниматься, но еще до того, как он встал на ноги, кто-то постучал вилкой по столу.

Крупный мужчина, сидевший в углу, стучал по столу вилкой. Он подался вперед, как будто желал привлечь внимание и произнести речь. Это был тот, кого Пегги назвала «Браун», а другие звали Николаем и чью настоящую фамилию Норт не знал. Похоже, этот человек был навеселе.

— Дамы и господа! — начал он. — Дамы и господа! — повторил он гораздо громче.

— Это что, речь? — насмешливо изумился Эдвард. Он полуобернулся на стуле и взялся за монокль, который висел на черной ленточке, как иностранный орден.

Люди сновали вокруг с тарелками и бокалами, порой спотыкаясь о подушки, лежавшие на полу. Какая-то девушка полетела головой вперед.

— Ушиблись? — спросил молодой человек, подавая ей руку.

Нет, она не ушиблась. Но инцидент отвлек внимание от речи. Гул голосов поднялся опять — как гудение мух над сахаром. Николай сел на место. И погрузился в созерцание — то ли красного камня в собственном перстне, то ли разбросанных на столе цветов: белых и восковидных, бледных и полупрозрачных и темно-красных, которые так сильно раскрылись, что были видны золотые сердцевины, а их опадающие лепестки лежали между взятых напрокат ножей, вилок и дешевых бокалов. Затем Николай встал.

— Дамы и господа! — начал он и опять постучал вилкой по столу. На мгновение воцарилась тишина. Через комнату прошагала Роза.

— Ты собираешься сказать речь? — спросила она. — Давай-давай, я люблю слушать речи. — Она встала рядом с ним, приложив ладонь к уху — как военный. Гул разговоров возобновился.

— Тихо! — крикнула Роза. Она взяла нож и постучала по столу. — Тихо, тихо!

Комнату пересек Мартин.

— Из-за чего шумит Роза? — спросил он.

— Я прошу тишины! — сказала она, взмахнув ножом перед его носом. — Человек хочет сказать речь!

Но Николай сел и невозмутимо воззрился на свой перстень.

— Ну, правда же, она просто второе издание старого дяди Парджитера, командира кавалеристов, а? сказал Мартин, кладя руку на плечо Розы и поворачиваясь к Элинор за поддержкой.

— И горжусь этим! — Роза опять махнула ножом в угрожающей близости от лица Мартина. — Я горжусь своей семьей, горжусь своей родиной, горжусь…

— Своим полом? — перебил ее Мартин.

— Да! — торжественно заявила она. — А вот ты чем гордишься? — Она похлопала его по плечу. — Самим собой?

— Не ссорьтесь, дети, не ссорьтесь! — прикрикнула Элинор, чуть подвинув к ним свой стул. — Они всегда ссорились. Всегда… Всегда…

— Она была злючкой, — сказал Мартин. Он присел на корточки и стал смотреть на Розу снизу вверх. — С тугими косичками…

— И в розовом платьице, — добавила Роза. Она резко села, держа нож вверх лезвием. — В розовом платьице, в розовом платьице, — повторила она, точно эти слова ей что-то напомнили.

— Так начинай же свою речь, Николай, — сказала Элинор, повернувшись к нему.

Он помотал головой.

— Давайте лучше о розовых платьицах, — улыбнулся он.

— Помните гостиную в доме на Эберкорн-Террас, когда мы были детьми? — спросила Роза. — Ты помнишь? — Она посмотрела на Мартина. Он кивнул.

— Гостиная на Эберкорн-Террас… — проговорила Делия. Она обходила столы с большим кувшином крюшона и остановилась перед Розой и Мартином. — Эберкорн-Террас! — воскликнула она, наполняя бокал. Она вскинула голову и на мгновение предстала поразительно молодой, красивой и дерзкой. — Это был ад! — крикнула она. — Сущий ад!

— Да ладно тебе, Делия… — возразил Мартин, подставляя свой бокал.

— Это был ад, — повторила Делия. Она как будто забыла про свой ирландский акцент и говорила совсем просто, одновременно наливая напиток. — Знаешь, — обратилась она к Элинор, — когда я еду на Паддингтонский вокзал, то всегда прошу водителя объехать это место подальше!

— Хватит, — остановил ее Мартин: его бокал был уже полон. — Я тоже ненавидел его… — начал он.

Но тут подошла Китти Лассуэйд. Она держала перед собой бокал, точно жезл.

— Что теперь ненавидит Мартин? — спросила она, встав перед ним.

Какой-то любезный господин подвинул позолоченный стульчик, на который она села.

— Он всегда что-то ненавидел. — Китти подставила бокал, чтобы его наполнили. — Что ты ненавидел, Мартин, в тот вечер, когда у нас ужинал? — спросила она. — Помню, ты меня жутко рассердил.

Она улыбнулась. Мартин с возрастом стал похож на херувимчика: розовый и пухлый, с волосами, зачесанными назад, как у официанта.

— Ненавидел? Никогда, никого, — возразил он. — Мое сердце полно любви, полно доброты. — Он засмеялся, салютуя ей бокалом.

— Чепуха! — сказала Китти. — В молодости ты ненавидел… все! — Она выбросила в сторону руку. — Мой дом… Моих друзей… — Она замолчала и слегка вздохнула. Она опять их вспомнила: мужчин, стоявших в ряд, женщин, державших края платьев двумя пальцами. Теперь она жила совершенно одна, на Севере. — И могу сказать, что мне так лучше, — произнесла она в ответ своим мыслям. — Со мной там только один слуга, чтобы колоть дрова, и все.

Последовала пауза.

— Пусть же он скажет свою речь, — сказала Элинор.

— Да. Давай свою речь! — поддержала ее Роза. Она опять постучала ножом по столу, а Николай опять привстал.

— Он что, собирается произнести речь? — спросила Китти у Эдварда, который придвинул к ней свой стул.

— Единственное место, где риторика теперь практикуется как искусство… — Эдвард сделал паузу, придвинул стул еще чуть ближе к Китти и поправил очки, — это церковь, — закончил он.

Вот потому я за тебя и не вышла, подумала Китти. Как его голос — его надменный голос — оживил образы прошлого! Полуупавшее дерево, дождь, крики старшекурсников, колокольный звон и ее мать…

Но Николай встал. Он сделал глубокий вдох, отчего выпятилась его манишка. Одной рукой он теребил свою цепочку, другую простер в ораторском жесте.

— Дамы и господа! — вновь начал он. — От имени всех, кому сегодня здесь приятно находиться…

— Громче! Громче! — крикнул молодой человек, стоявший у окна.

(— Он иностранец? — шепотом спросила Китти у Элинор.)

— …от имени всех, кому сегодня приятно здесь находиться, — повторил Николай громче, — я хочу поблагодарить хозяина и хозяйку.

— Ой, не стоит! — сказала Делия, проносясь мимо с пустым кувшином.

И опять речь была смята. Наверняка иностранец, подумала Китти, — потому что совсем не стесняется. Николай стоял с бокалом в руке, улыбаясь.

— Продолжайте, продолжайте, — подбодрила она его. — Не обращайте на них внимания. — Она была не против послушать речь. Речи хороши для приемов. Они подстегивают общее настроение. Китти стукнула бокалом об стол.

— Вы очень любезны, — сказала Делия, пытаясь пройти мимо Николая, но он удержал ее за руку. — Однако меня благодарить не надо.

— Но, Делия, — возразил он, не отпуская ее, — дело не в том, что этого хочется вам, этого хотим мы. И это вполне уместно, — он сделал широкий жест рукой, — потому что наши сердца полны благодарности…

Наверное, он сел на своего конька, подумала Китти. Видимо, оратор. Почти все иностранцы — ораторы.