Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич

Андрей ехал последним и заприметил, что не все девки подня­лись на откос. Одна стоит на том же месте, большеглазая, скром­ная, Галина Кохно.

— Чего ж ты стоишь? — ласково улыбнулся Андрей.

— Не хочу на паром. Там, наверно, Янук Лопата.

Янука Лопату Андрей не любил. Ершистый, злобный человек.

— Что ж, так и будешь стоять?

— Может, кто-нибудь поедет, — вздохнула она. — Жаль, что у вас душегубки.

Андрей улыбнулся. Прелестная голова, опущенная, как цветок «сна», немного в сторону, приподнялась.

— А может... попробуем?

— Опрокинемся.

— Постараюсь не вывалить.

Она ступила шаг. Слишком уж не хотелось на паром.

— Л-ладно, — вздохнула она.

— Садись, Галинка, — предложил Андрей, почти поставив челн на песок. — Давай руку и садись спиной ко мне... Вот так.

Оттолкнулся и осторожно, будто миску с водой нес, погнал ду­шегубку на другую сторону.

Вода несла их ровно-ровно, зеленая у берегов, бездонно-голу­бая на середине. Галинка сидела неподвижно, но Андрей ощущал: боялась.

— Ты только ветры не пускай, Галинка Кохно, — мягко по­просил он.

— Я... не буду, — ответила она тихо.

— Ну, вот и хорошо. Ты лучше на мир смотри.

Он помог ей вылезть из челна.

— Спасибо, — поблагодарила она.

— Ничего, — ответил он и, так как жаль было отпустить ее, не сказав больше ни единого слова, спросил: — Как у вас там горох нынче?

— Нынче у нас горох ничего, — ответила она. — Подсох — аж звенит.

— И у нас нынче ничего, — сказал он. — Умолотный.

Помолчали.

— А песни там у вас на выселках играют?

— Играют.

— Надо будет зайти.

— Зайдите, когда, может, время будет... Это ведь вы дядькованые братья нашего пана?

— Эге, вот и он там в челне ехал.

— Не знали девки, — испугалась она. — Молчать надо было.

— Чег-го? Он хороший малый. Может, и вместе когда-нибудь зайдем. Он песни любит.

— О вас говорят: хорошо поете.

— Э, ерунда!

Он молча сидел в челне, глядя на нее.

— Так, говорите, хороший горох... Это хорошо... Ну, бывайте уж. Хорошего вам праздника.

Алесь издалека смотрел, как они разговаривали и как потом челн Андрея догонял их по спокойной воде. И все это было как продолжение его мыслей. Он не удивился бы, если бы за первым же пригорком открылся глазам городок за частоколом, совсем как в одной книжке деда. И чтобы был в нем праздник, и чтобы горели дымные костры, чтобы были девы, похожие на ту, и отроки, по­хожие на Андрея. Это ведь была та же река, что и за тысячу лет до их дней, те же берега и те же дубы на них. И время исчезло. Может, было сегодня, а может, завтра или вчера. Он путает сво­их предков, а его далекие потомки будут путать его с Андреем, а их — с жившими на этих берегах давным-давно. Потому что прой­дут такие большие тысячи лет, что всем будет все равно... И это как-то страшновато приблизило его, Алеся, ко всем людям, даже к тем, чьи курганы стоят вот уже сколько веков по берегам большой реки. Его курган спутают с этими. Пройдут большие тысячи лет, и людям будет все равно. Поэтому, видимо, и следует держаться тех, кому не все равно, и очень-очень любить их.

Это было как усталость, и как неожиданная прелесть девчат на берегу, и как призрачный городок, и как красивые стихи, которые он едва не придумал, и как этот синеглазый отрок, догоняющий их по извечно спокойной воде.

Он думал, что это — лишь продолжение того неизмеримого счастья, которое жизнь любовно дарила ему, связи ее, счастли­вой, со всем живым. Он как будто почувствовал всю нелепость времени и освободился от его цепей.

...Возвращались с рыбалки, красный серп месяца стоял над берегами. Так он будет стоять через большие тысячи лет. Значит, я там, там.

Месили тесто на свадебный каравай, а он всем существом ощу­щал, какое это старинное слово. Не буханка — каравай.

«Есть тут Бог, отец, мать, родные, сводные, соседи близкие и дальние, мужи безупречные, бабки запечные, детки заплечные: благословите красной невестке каравай развести».

Боже, они ведь тоже понимали все это! Каждому человеку они просили благословения всего рода, тех, которые были и будут, — всех соседей. Значит, и соседи были — Бог, и род был — Бог, и Бог был — люди. И все они были вместе — род. Род!

И я с ними. Во всех людях, во всем роде.

...А вот мчатся кони. Поезд. И летит песня.

Ехали мы логом,

Встретились мы с Богом,

Ехали мы лесом,

Встретились с Велесом.

А сказал нам Боже:

«Славно ли вам будет?»

Они ведь не знают, о чем они поют, не знают, что этому Ве­лесу, богу животных, молились люди тысячу лет назад. Не зная, они — там. И для других, через большие тысячи лет, они будут там. Значит, и я там, с ними, возле деревянных городов. Я там, и я здесь, и с теми, которые будут. Я там, где я хочу. И я с каждым, с кем хочу.

...Это было так необыкновенно, что после свадьбы он повез эту свою тайну в Загорщину и все время нежил ее в душе.

Отец взял с него слово, что, как только начнется осенняя охота, он вернется из Вежи в Загорщину. И он обещал, а сам думал, что он бывал на всех таких охотах. Все люди всех времен — он.

— Какие у него необыкновенные глаза, — говорил отец. — Что это с ним?

— Ты что, не видишь? — грустно улыбалась мать. — Он мужа­ет. Он уже совсем взрослый, наш маленький сын.

И это было правдой и одновременно глупостью.

***

...В этом новом настроении он был как бы всеобъемлющим.

В Веже были изменения: дед нашел учителя, сухощавого и слишком умного молодого человека. Учитель начал преподавать Алесю родную историю, литературу и гражданское право. Он де­лал это хорошо, но мальчика как будто ничего не волновало.

Настроение всеобъемлемости совершило то, что Алесь теперь очень часто летал во сне, под самым потолком, потом выплывал из окна и плыл над землей. Дух захватывало. Однажды он спросил об этом у нового учителя и получил ответ:

— Атавизм.

— А это не от