Иван Гончаров - Том седьмой: Очерки, повести, воспоминания

«О ты, – вздыхал я с грустью про себя, ходя взад и вперед по зале, – о ты, зелено вино! ты иго, горшее крепостного права: кто и когда изведет тебя, матушка Русь, из-под него? Князь Владимир Великий сказал: «Веселие Руси – есть пити!» – и это слово стало тяжкою вечною заповедью для русского народа! Зачем он не прибавил: «пити, но не упиватися!»

На другой день Антон своим волчьим шагом вошел, клоня голову и мутные глаза вниз. Я пристально поглядел на него. Он пошел было к себе.

342

– Постой: что это вчера было? – спросил я его.

Он стал мяться на месте.

– Именинник был! – тихо сказал он.

– Хорошо, но ты мне ничего не сказал, не предупредил, что назовешь гостей, что у вас тут будет попойка! Я ушел бы куда-нибудь, не видал бы этого безобразия.

– Я не знал, что они придут. Это они принесли вина, закусок, пирога… я и…

– «Употребил» это все… – добавил я.

– Они почесть все сами употребили… – тихо договорил он.

– Я не знал, что у тебя такое обширное знакомство! Что это за люди?

– Это со мной на квартире жили до места, а теперь они все по местам живут.

– Ты часто так употребляешь?

– Никак нет-с: в редкость. Вот именины случились, они и пришли. Кабы не пришли, так я бы не того-с…

Я подумал, что именины бывают однажды в год – и решил оставить дело без последствий, а его опять до именин.

– Чтоб это было в последний раз, – сказал я, – не то уволю тебя. Ты один здесь – пожалуй, беда какая-нибудь случится. Ступай!

Все пошло попрежнему, но я уже не доверял этому тихому омуту – и недаром.

Прошла зима, стало таять, в воздухе запахло весной, то есть навозом с каналов и грязью с улиц. Тогда еще не скалывали лед заблаговременно и по улицам стояли целые моря грязи, с горбами, провалами – ни конному, ни пешему не было пути. В апреле наступила жара на улицах, а на реке и в каналах еще держался лед.

Такова была и святая неделя. Я в четверг предложил Антону воспользоваться целым днем, предупредив, что вернусь поздно вечером. С пятницы у меня начинались занятия по службе и надо было сидеть дома, принимать пакеты, письма, газеты, посетителей по делам и прочее. Он отнекивался, сказал, что дойдет разве до балаганов, которые тогда были на Адмиралтейской площади, посмотрит, да и домой.

– Как хочешь! – сказал я и дал ему денег, чтоб он побывал и в балаганах.

343

Вечером, часу в двенадцатом, когда я возвращался, дворник, сидевший у ворот, сказал мне, что в дворнической есть казенный пакет на мое имя. «Вот я сейчас принесу…»

– Отчего в дворнической, а не у меня? – спросил я.

– Должно быть, вашего человека не было, так рассыльный и отдал нам.

Я взял пакет и стал подниматься на лестницу. Я жил тогда в том же доме, где и теперь живу. У меня был особый ход на улицу, ни швейцаром и никем не охраняемый и никогда не запираемый. По этой лестнице, под моей квартирой, жила какая-то древняя старушка-фрейлина, должно быть «Екатерины первой» – и никого больше.

Я беспечно поднимался вверх, позвонил, но никто не пошевелился, дверь не отпиралась. Я еще позвонил и еще. Никого. Я тронул за ручку, и дверь отворилась. Я вошел: в передней никого. Рядом в комнате Антона виден был свет. Я отворил к нему дверь и ахнул.

На столе догорала, вся оплывши, свеча, над нею, в близком расстоянии, висели на протянутой веревке полотенца, платки, какие-то тряпки.

Сам Антон лежал врастяжку на полу диагонально, навзничь, опять с открытым ртом, с закатившимися под лоб зрачками, без чувств.

– «Употребил»! не выдержал! – сказал я с тоской и злостью, потрогивая его за плечи, стараясь поднять его голову. Напрасный труд: он не шевелился, не подавал голоса, не открывал глаз. «Это называется праздник, святая неделя! Святая! Вот уж, что называется, «святых вон выноси»!» – думал я злобно, даже, кажется, зубы сами невольно скрежетали у меня.

Но сюрприз этим не кончился. Я взял со стола свечку, вышел в переднюю и второй раз ахнул, вошел в залу, в кабинет, в спальню – и все ахал и ахал.

«Что это, погром!» Все мои чемоданы, картонки, корзинки, узлы были вытащены в залу и переднюю, все набиты моими платьями, бельем, разными вещами. Из корзин с бельем торчали подсвечники, лампы, посуда, на полу валялись зеркала, мелкие вещи. В кабинете мой письменный стол был взломан, также книжный шкаф и шкафчик с папками. Все это было сдвинуто с места и стояло посреди комнаты.

По полу рассеяны были письма, пакеты, бумаги, и между

344

последними до тридцати больших тетрадей «Обломова», приготовленного совсем для печати.

Полное разрушение! Волки были, как я предсказывал Антону. А он лежит, как мертвый: и дубье не помогло! У меня сердце сжалось тоской. Я чувствовал, что не живу под знаменем охраны, благоустроенности, порядка. Я предоставлен самому себе, я беззащитен. Будь я помоложе, я, может быть, заплакал бы. Никого около меня – нет опоры, нет защиты!

– Вот не женились – и наказаны! Вот вам прелести холостой жизни! «Свобода, независимость!» – говорила мне потом одна приятельница, Анна Петровна, страстная охотница устраивать свадьбы. – Была бы жена, волки-то и не забрались бы… Женитесь-ка – еще время не ушло! я бы вам славную невесту сосватала!

– Если б женился, может быть, забрались бы другие волки, злее этих! – меланхолически, ответил я.

– Ну-у! – протяжно и нерешительно протестовала она загадочным тоном, глядя не на меня, а куда-то в пространство, с загадочной улыбкой и с загадочным же взглядом.

Я замечал, что такой взгляд бывает у всех женщин, умных и неумных, потертых жизнью и непорочных, начиная от многоопытных матрон, до «пола нежного стыдливых херувимов» включительно. Он является в разные моменты их жизни: когда, например, они хотят замаскировать мысль, чувство, секретное желание или намерение, или когда им говорят о каком-нибудь чужом грешке, который и за ними водится, или когда надо выразить кому-нибудь участие, а участия нет и т. д.

Тогда взгляд становится стекловидным, точно прозрачным; глазная влага, выразительница психических процессов, куда-то исчезает – и взгляд ничего не говорит, – становится, как я выше назвал, загадочным, или, если угодно, дипломатическим. Назвать его фальшивым не хочу: это грубо против милых дам.

Таким взглядом и сопровождалось восклицание Анны Петровны – «ну!» Я позволил себе угадывать в этом ее дипломатическом взгляде затаенный ответ: «Да, конечно, это бывает (то есть «волки», нарушители супружеского спокойствия), может случиться и с вами – да что же мне до этого за дело, когда вы уж женитесь!..»

345

Прошу извинить меня за это отступление – и обращаюсь к своему «инциденту».

Я ничего не тронул из моего разбросанного добра, только собрал тетради «Обломова», поверил, что они все целы, и успокоился. Воры шарили везде, очевидно искали денег, и не нашли. А деньги были: несколько крупных ассигнаций были разложены между листами разных старых рукописей, плотно уложенных в небольшой шкафик с папками. Ворам долго бы пришлось добираться до них.

Они, очевидно, были застигнуты врасплох и разбежались. Их застал, как я после узнал, тот самый рассыльный, который принес мне пакет. Он не дозвонился у дверей и, полагая, что Антона нет, отдал пакет дворникам, а воры, услыхав неоднократный звонок, подумали, что воротился хозяин квартиры, то есть я, бросили все собранное в чемоданы и узлы и скрылись задним ходом, через двор.

Мне худо спалось. Я проснулся раньше Антона и, услыхав, что он тоже встал, я вышел в переднюю. Он пришел в себя, намочил голову, оделся – и ждал, когда войти ко мне. Увидя меня, он привстал с постели, стараясь не смотреть на меня.

– Где ты был вчера, Антон? – спросил я.

– В балагане-с, как вы приказали, – невнятно шептал он.

– А где еще?

Он молчал.

– Кто у тебя был в гостях?

– У меня никого-с, – довольно живо отвечал он.

– Не та ли твоя зимняя компания, что на именины к тебе приходила?..

– Никак нет-с: я ее с тех пор и не вижу-с! – твердо говорил он.

– Так волки, что ли, приходили?

– Какие волки-с? Никого не было.

Он с недоумением поглядывал на меня. Видно было, что он действительно не понимает моего вопроса.

– Поди сюда, полюбуйся: это что?

Я вывел его в переднюю и в залу, указывая на узлы, чемоданы с моим добром, разбросанным по полу, на мебель…

– Господи, боже ты мой – господи! Господи владыко! – говорил он, оборачиваясь около себя, тараща

346

глаза и разводя руками, потом вдруг заплакал и стал на колени.

– Сам Христос видит: ведать не ведаю, сударь! Виноват тем, что захмелел…

– Встань и расскажи, что было вчера, а я запишу и дам знать полиции.

Он рассказал, что ходил в балаган, там, рядом с ним, сидели какие-то три личности, не то торговцы, не то служащие у господ. Сначала читали вместе афишку, потом разговорились, потом гуляли около качелей и, наконец, пошли в трактир и его позвали, пили чай и прочее… Они расспрашивали его, кто он, где живет, у кого служит, каково ему на месте, бывает ли барин дома, богат ли он? – и все выведали. А сами все угощали его и сами пили. Один простился и ушел, а вместо его пришли еще двое – и опять стали пить и пить, и его угощали – пока…