Льюис Синклер - Энн Виккерс

Заведующая кухней, женщина спокойная и рассудительная, сказала:

— Разрешите вас поздравить, доктор Виккерс? Мы все так рады. А с маслом вот какие дела. Оно действительно никуда не годится, но ведь это уже политика. Честное слово, доктор, что я могу поделать? Если мы откажемся от поставок Иджисовской компании молочных продуктов, мы навсегда испортим отношения с местным боссом. Не подумайте, что я на этом руки грею. Ей-богу, нет. По отношению к вам, мисс Виккерс, я бы никогда себе не позволила…

— Да, я знаю… знаю. Постараюсь что-нибудь изобрести.

Психиатр заглянул по дороге сказать:

— Энн, я очень рад, очень! Как прикажете вас теперь называть — полным титулом? Признавайтесь, натерпелись страху?

— По правде говоря, Сэм, я чуть не лопнула от гордости!

Потом позвонили из одной второразрядной нью — йоркской газеты — просили дать интервью. И еще звонок-междугородный, из клуба имени мадам де Севинье в городе Лима, штат Огайо: просили прочесть лекцию. «Боюсь, что мы не можем предложить вам большой гонорар, доктор, но мы с радостью возьмем на себя все расходы по вашей поездке и пребыванию в нашем городе…» И еще междугородный звонок — из народного дома в Рочестере, где она когда-то работала: ее приглашали принять участие в недельном съезде бывших сотрудников. Откуда-то перед ее столом возник старший дворник тюрьмы, он стоял с кепкой в руках и бубнил: «Доктор, мне нужны еще урны, и поскорее. Я тут стащил одну, а больше взять негде». И телеграммы: стол потонул под желтым снегом телеграмм. Еще осталось десятка два непрочитанных, когда в кабинет к Великой женщине вошла ее заместительница, миссис Кист.

В свое время Энн заметила, что миссис Кист — это миссис Кэгс плюс все извечные пуританские предрассудки. Год назад миссис Кист, наряду с Энн, претендовала на пост начальника Стайвесантской тюрьмы. Она верила в добродетель. Она отличалась умеренной честностью и неумеренной деспотичностью. Под глазами у нее-по всей видимости, в результате пятидесятипятилетнего полного воздержания от спиртных напитков, курения, смеха, сексуальных эмоций и чтения беллетристики — набухли темные мешки, а пальцы постоянно дрожали. Она ненавидела весь мир, а Энн в особенности.

— Добрый вечер, мисс Виккерс. Вряд ли мое непросвещенное мнение для вас много значит, но я все же осмелюсь вас поздравить. Очевидно, вас теперь нужно называть «доктор»?

Тут она заржала — точь-в-точь как недовольная лошадь.

— Право, это не имеет значения.

— Я понимаю, доктор Виккерс, я понимаю, что бестактно надоедать вам в такой день — для вас это, конечно, великий день, и мне крайне неприятно отвлекать вас прозаическими вопросами, которые возникли сегодня, за время вашего отсутствия…

— Ну, что ж поделаешь. Такова жизнь. Давайте ваши вопросы.

Миссис Кист негодующе фыркнула.

— Во-первых, надо что-то делать с арестанткой, которая во время ночного дежурства на кухне гнала самогон.

— Да, это действительно неприятная история. Я сама с ней поговорю попозже. А во-вторых?

— Сегодня в ваше отсутствие доставили женщину, осужденную за шантаж, и она не желает ничего слушать. Ужасающая закоренелость! Да еще обозвала меня такими словами! Я отправила ее в дыру.

При Энн в тюрьме существовали только две формы наказания: лишение права посещать читальный зал и перевод в изоляторы — такие же светлые и чистые, как все остальные помещения, но расположенные в особом коридоре и всегда запиравшиеся; и даже к этим мерам Э i: н старалась прибегать как можно реже. Однако миссис Кист и еще несколько надзирательниц, вздыхавших о былых временах узаконенного садизма, по старой памяти именовали изолятор «дырой».

— Хорошо, хорошо, миссис Кист. Я загляну к ней перед уходом.

Миссис Кист, еще раз фыркнув, удалилась.

Великая женщина вызвала свою секретаршу, мисс Фелдермаус, которая хихикала и повторяла: «Ой, доктор, до чего замечательно!»; приняла еще нескольких подчиненных, прочла еще несколько поздравительных телеграмм, потом бодрым шагом направилась к изолятору, отперла дверь и услышала:

— А, Энни! Ну, как жизнь? Что твой красавчик доктор из Копперхеда, часто ли пишет? А карточка тогда вышла первый сорт!

Закоренелой преступницей оказалась мисс Китти Коньяк.

Энн стало смешно. Китти была уже не та, что три года назад — она порядком приуныла и утратила былую элегантность.

— Китти, голубушка! Снова за решеткой?

— С чего ты взяла? Плыву по волнам океана!

— Да, не везет! Одну минутку.

Энн быстро вышла в коридор, оставив дверь открытой. Китти рванулась за ней.

— Что, Китти, думаете сбежать? Пожалуйста!

Китти в ярости застыла на пороге.

По внутреннему телефону Энн позвонила тюремному психиатру.

— Доктор Олстайн? Говорит мисс Виккерс. Будьте добры, поднимитесь в коридор Д-2. Да, да, сейчас.

Энн оглянулась. Китти стояла, сжав кулаки, ее глаза метались, как ящерицы. Энн снова взялась за трубку:

— Миссис Кист? Это мисс Виккерс. Пожалуйста, распорядитесь, чтобы для мисс Коньяк приготовили комнату. Я забираю ее из изолятора. Что? Да, я именно так и сказала, миссис Кист, и повторять не собираюсь!

Но, говоря все это, Энн думала: «Прав был доктор Сорелла. Тюрьма засасывает меня, превращает в тирана. Нет на свете человека, достойного по своим душевным качествам быть тюремщиком!»

По коридору уже спешил доктор Олстайн — невысокого роста, плотненький, с добрым, чуть нервным взглядом. Китти не замедлила подать голос:

— Привет, док! Случайно не вы ко мне подъезжали в кабаке на той неделе?

— Ничего подобного! — выпалил доктор с непрофессиональной горячностью.

— Не вы? А, значит, другой какой-то еврейчик, вроде вас. Ну, Энни, выходит, ты с этим докторишкой на пару теперь начнешь меня обламывать! Чтоб я была такое же барахло, как вы оба! Эх, мисс Виккерс! Доктор Виккерс! Стерва недорезанная!

Доктор Олстайн не выдержал:

— Доктор, разрешите, я…

— Не смейте! — перебила Энн.

— Хорошо, пусть будет по-вашему, но она останется в изоляторе.

— Слишком большая для нее честь! Доктор, прослушайте историю болезни вашей новой пациентки. Моя приятельница Китти Коньяк страдает манией величия. Я ее помню еще по Копперхеду. Но она женщина неглупая и толковая, и хорошо, если бы после выписки из нашего санатория она смогла устроиться в какое-нибудь приличное ателье мод или дамских шляп. Дело у нее пойдет. Но прежде нам с вами придется убедить ее, что мы ей не враги, а это не так-то легко… И для начала надо будет раз навсегда отучить ее от наркотиков. Вы не сердитесь, Китти? Мне очень неприятно, что приходится так грубо, но вы же сами понимаете…

А Китти Коньяк всхлипывала и повторяла:

— Сволочь, сволочь! Ничем тебя не проймешь!

В лифте Энн корила себя: «Энни, ты вела себя на редкость гнусно. Разыграла этакую добренькую, всепрощающую благодетельницу. И перед кем? Перед Китти Коньяк. Бедная Китти! Вот доктор Олстайн держался по-человечески — по крайней мере вышел из себя. Мисс Виккерс! Доктор Виккерс! Лидер женского движения!

Недоучка несчастная! И тебе еще вручают дипломы! Знали бы они!»

С такими мыслями Великая женщина доехала до дому — на метро, потому что мало кто из великих женщин позволяет себе разоряться на такси, — и у себя в комнате, присев у телефона, продолжала раздумывать: «Неплохо было бы сегодня вечером куда-нибудь пойти. Вот, например, позвонил бы какой-нибудь симпатичный человек и пригласил бы в кино или поужинать — как приглашают Тесси Кац или Верди Уоллоп!»

На ужин Энн, как обычно делают одиноко живущие женщины, вскипятила себе чаю и поджарила гренки; и, стоя с чашкой в руках у кухонной раковины, размышляла:

«Забавно: когда телефон трезвонит день-деньской у меня в кабинете, мне хочется его разбить. А сейчас… Господи, не мог уж Линдсей послать к черту своих любителей комнатных растений и заехать ко мне. Комнатные растения! Чушь какая-то! И вообще хорошо, если бы у меня был муж, который по вечерам приходил бы домой… ну, не каждый вечер, а так, иногда, неожиданно. И была бы у меня Прайд. Моя дочурка Прайд. Наверно, я была бы сумасшедшая мать. Отправила бы ее учиться в самую что ни на есть аристократическую школу и гордилась бы, что у нее подружки из самых что ни на есть прекрасных семей, — как любая мамаша в Уобенеки… А вместо этого я убила тебя, Прайд, я гнусно тебя уничтожила — ив результате я доктор Виккерс, начальник тюрьмы! «Я за большие деньги приобрел это гражданство… Павел же сказал: «А я и родился в нем». Гражданство! Свобода! Ничего подобного, за нее надо платить, никто свободным не рождается!»

И Энн заварила себе еще чашку чаю. У чая был горький привкус.

ГЛАВА XXXII

Нынешняя квартира Энн была такой же современной, как Стайвесантский исправительный дом, и, к сожалению, от нее веяло почти таким же холодом. Когда Энн жила вместе с Пэт Брэмбл, хозяйственные заботы ее ничуть не тяготили. Теперь же, когда раз, а то и два раза в неделю ей приходилось произносить речи на торжественных обедах, которые устраивала Лига сближения деревни с городом, или Лига сближения промышленных центров с деревней, или Комитет по трудоустройству преступников с одной судимостью, или Клуб Фи — Тау-Дельта, объединявший выпускниц колледжа Пойнт — Ройял, или Иллинойское общество трезвенников, или Женский социологический кружок имени святого Стефана в Бруклине, или наконец Стайвесантский Независимый союз взаимопомощи; когда сплошь и рядом ей приходилось задерживаться в тюрьме до полуночи; когда репортеры изводили ее телефонными звонками, добиваясь, чтобы она высказалась о влиянии короткой стрижки на рост женской преступности и о взаимозависимости между чтением беллетристики и убийствами на сексуальной почве; когда кокетливые репортерши заезжали выяснить мнение Энн о разводе; когда отбывшие срок арестантки подстерегали ее у дверей, чтобы получить добрый совет и небольшое денежное вспомоществование; когда по вечерам ее посещали страховые агенты, чтобы объяснить ей, с какими опасностями сопряжена ее работа (свои слова они подкрепляли статистическими данными о количестве тюремных служащих, расставшихся с жизнью во время бунтов); когда ежемесячно на ее имя поступало в среднем семьсот пятьдесят тысяч триста тридцать одно письмо от молоденьких девушек, мечтавших получить автограф или узнать, как переселиться в Нью-Йорк, чтобы посвятить себя романтической деятельности на благо общества; когда неизвестно было наперед, появится ли Линдсей в шесть, в семь или в одиннадцать, захочет ли он перекусить не выходя из дому или повезет ее в ресторан; когда у нее не было Прайд и не нужно было думать о спокойной обстановке и свежем воздухе для ребенка; когда, короче говоря, она стала Великой — ив общем одинокой — женщиной, у нее уже не было сил возиться с хозяйством и бесконечными счетами, и она сняла две комнаты в недавно построенном отеле «Портофино», в районе Девяностых улиц в восточной части города, на полпути между тюрьмой и театрально-ресторанным центром.