Синклер Льюис - Главная улица

— Как вы гордитесь своим образным деревенским языком! Вот так же вы говорите на банкетах и на заседаниях правлений и чванитесь тем, что вышли из скромной трудовой семьи.

— Гм, в отношении меня, вы, может быть, и правы, но подумайте: вы так восстановлены против Гофер — Прери, что бьете мимо цели. Вы враждуете с теми, кто, может быть, кое в чем склонен согласиться с вами, но… Гром и молния! Не может же целый город быть неправ!

— Нет, может! Позвольте мне рассказать вам одну историю. Представьте себе пещерную женщину, которая жалуется своему мужу. Ей не нравится только одно: сырая пещера, крысы, бегающие у нее по голым ногам, жесткая одежда из шкур, полусырое мясо, которое ей приходится есть, заросшее лицо ее супруга, непрестанные битвы и поклонение духам, которые грозят замучить ее, если она не отдаст жрецу свое лучшее ожерелье из звериных когтей. Муж возражает: «Не может же все быть плохо!»-и думает, что доказал нелепость ее слов. Вот и вы исходите из предположения, что мир, родивший Перси Брэзнагана и «Велвет мотор компани», не может не быть цивилизованным. А так ли это? Разве мы не прошли лишь полпути от варварства до цивилизации? Взять, к примеру, миссис Богарт. И, мы не отделаемся от варварства до тех пор, пока люди вашего умственного уровня не перестанут оправдывать нынешнее положение вещей только потому, что оно существует!

— Вы недурной агитатор, дитя. Но посмотрел бы я на вас, если бы вам пришлось проектировать новый газопровод или управлять заводом и держать в руках целую ораву чешских, словацких, венгерских и бог его знает каких еще там «красных»! Вы бы ой как быстро отказались от своих теорий! Я не защитник теперешнего положения вещей. Нисколько! Оно достаточно плохо. Но я руководствуюсь здравым смыслом.

Он проповедовал свое евангелие: свежий воздух, дары жизни, преданность друзьям. Для нее как новичка было ударом открытие, что консерваторы (когда их встречают не в брошюрах) вовсе не трепещут и не остаются безмолвны, если на них обрушивается иконоборец, а возражают искусно, умело используя статистические данные.

Брэзнаган был настоящим мужчиной, человеком дела, другом, он нравился ей, хотя она отчаянно с ним спорила. Он был прирожденный организатор, ему сопутствовал успех. Ей не хотелось, чтобы он вынес дурное впечатление о ней. За его насмешками над теми, кого он называл «салонными социалистами» (этот термин сам по себе был не так уж нов), чувствовалась такая сила, что Кэрол захотелось как-нибудь примириться с этой породой откормленных стремительных руководителей. Когда он спрашивал: «Хотели бы вы очутиться исключительно в обществе нестриженых субъектов в роговых очках и с индюшачьими шеями, которые все время болтают о «современных условиях» и хотят одного — не работать-она отвечала: «Нет, но все-таки…» Когда он говорил: «Если даже ваша пещерная женщина права, браня все и вся, я уверен, нашелся бы такой здоровый молодец, настоящий мужчина, который подыскал бы ей уютную сухую пещеру; но это не был бы хнычущий критик и радикал», — Кэрол только неопределенно качала головой.

Его большие руки, чувственные губы и громкий голос как бы подчеркивали его самоуверенные речи. Он заставил ее, как некогда Кенникот, почувствовать себя молодой и кроткой. Она не нашлась что ответить, когда, нагнув могучую голову, он сказал:

— Дорогая моя, мне жаль, что приходится уезжать отсюда. Вы прелестный ребенок, с которым можно прекрасно проводить время. Вы очаровательны! Когда-нибудь в Бостоне я покажу вам, как угощают обедом. Эх, черт возьми, пора поворачивать назад!..

Единственным ответом на его проповедь сочного бифштекса был жалобный возглас, вырвавшийся у нее уже дома: «А все-таки!..»

До его отъезда в Вашингтон она больше не видела его.

Остались его глаза. Глаза, смотревшие на ее губы, на ее волосы и плечи, глаза, открывшие ей, что она не только жена и мать, но и женщина, что на свете еще есть мужчины, как были в дни колледжа.

Это увлечение заставило ее присмотреться к Кенникоту, приподнять покров интимности и увидеть новое в самом привычном.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Весь этот летний месяц Кэрол посвятила Кенникоту. Она вспоминала сотни его странностей, вспоминала, как смешно она негодовала, узнав, что он жевал табак, вспоминала о том вечере, когда пыталась читать ему стихи. Все эти случаи, казалось, были давно забыты и не оставили после себя никаких следов. Она постоянно твердила себе, что он с героической выдержкой отказался от своего заветного желания отправиться на войну. Она вспоминала множество мелочей, которые были ей приятны в нем. Ей нравилось, когда он хлопотал по хозяйству, легко и ловко укреплял на ставнях петли или когда по — детски прибегал к ней за утешением, обнаружив ржавчину в стволе ружья. Все же в лучшем случае он был для нее вторым Хью, однако без того очарования, которое связано с неизвестностью будущего.

Однажды в конце июня разразилась гроза.

Из-за обилия работы, вызванного отсутствием врачей, Кенникоты не выехали на дачу и остались в пыльном и душном городе. Отправившись днем в лавку Олсена и Мак-Гайра (бывшую Даля и Олсена), Кэрол рассердилась на молодого приказчика, который недавно приехал с фермы и теперь позволил себе с нею слишком бесцеремонный тон. На самом деле приказчик был нисколько не грубее и фамильярнее многих других городских лавочников, но от жары у Кэрол расходились нервы.

Когда она спросила трески для ужина, молодой человек проворчал:

— Зачем вам эта сухая дрянь?

— Мне она нравится.

— Чепуха! Я думаю, доктор может позволить себе что-нибудь получше. Попробуйте наши свежие сосиски. Только что получены. Роскошь! Хэйдоки всегда берут их.

Ее взорвало.

— Милый юноша, в ваши обязанности не входит учить меня хозяйству, и меня очень мало интересует, что едят Хэйдоки!

Он обиделся и поспешно завернул отвратительный кусок рыбы. Потом, разинув рот, смотрел, как она гордо вышла из магазина. Ей стало досадно за свою вспыльчивость. Ведь молодой человек не хотел обидеть ее и не понимал, что был груб.

Ее раскаяния не хватило на дядю Уитьера, когда она зашла в его лавку за солью и пачкой спичек. Дядя Уитьер, без воротничка, в рубашке с побуревшей от пота спиной, кричал своему подручному:

— Ну, пошевеливайтесь, вам придется сбегать к миссис Кэсс и снести ей фунт кекса! Некоторые люди в городе думают, что у лавочника нет другого дела, как исполнять телефонные заказы… Здравствуй, Кэрол, твое платье как будто низковато вырезано у ворота. Может, оно очень прилично и скромно, а я, наверно, отстал от времени, но, по-моему, женщине незачем показывать всему городу свой бюст! Ха-ха-ха!.. Добрый день миссис Хикс! Вам шалфея? Как раз весь вышел. Что? Позвольте предложить вам другие приправы, у нас большой выбор. — От негодования он стал гнусавить. — Вот хотя бы… чем плох ямайский перец?

Когда миссис Хикс ушла, он разбушевался:

— Приходят — и сами не знают, чего хотят!

«Потный, отвратительный святоша. И это дядя моего мужа!» — подумала Кэрол.

Она дотащилась до Дэйва Дайера. Дэйв поднял руки вверх и крикнул:

— Не стреляйте, сдаюсь!

Она улыбнулась, но невольно вспомнила, что Дэйв уже пять лет так шутит с ней, делая вид, что она угрожает его жизни.

Кэрол плелась домой по раскаленной улице и думала о том, что житель Гофер-Прери не умеет шутить: он знает лишь одну свою шутку. Каждое морозное утро уже пять зим Лаймен Кэсс объявлял: «Мороз от умеренного до среднего, и погода будет хуже, прежде чем станет лучше». Пятьдесят раз Эзра Стоубоди сообщал посетителям, что Кэрол однажды спросила: «Надо ли заверить чек и с обратной стороны?» Пятьдесят раз Сэм Кларк кричал ей: «Где вы украли эту шляпу?» Пятьдесят раз упоминание о Барни Кахуне, городском возчике, подобно брошенной в щелку автомата монете, вызывало у Кенникота малоправдоподобный рассказ о том, как Барни будто бы предлагал священнику: «Зайдите к нам и заберите ваши божественные книги, а то они испарятся от жары».

Она шла домой своей неизменной дорогой. Она знала каждый фасад, каждый перекресток, каждую вывеску, каждое дерево, каждую собаку. Знала каждую почерневшую кожицу банана и каждую коробку из-под папирос в сточной канаве. Знала, кто ей повстречается и что скажет. Когда Джим Хоуленд останавливался и глазел на нее, то за этим неизбежно следовал вопрос: «Куда это вы так торопитесь?»

И так на всю жизнь — та же самая красная корзинка с хлебом в окне булочной, та же самая, похожая на стрелу щель в тротуаре, позади гранитной тумбы против дома Стоубоди…

Молча передала она свои покупки безмолвной Оскарине. Потом присела на крыльце и, покачиваясь, стала обмахиваться веером. Плач Хью только сердил ее.

Кенникот явился домой и проворчал:

— Что за черт, почему это он ревет?