Дневник провинциала в Петербурге - Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин

у тебя другого занятия – ну, отстрани совсем. В прежнее время мы всегда так делали: чуть видишь, который человек шатается, – сейчас его в солдаты или на поселение! По крайности, нет его на глазах! А то – на-тко! «Бог подаст!» Нет, молодые люди, просчитаетесь! Я не только у вас, но и у Господа Бога моего объедком быть не хочу!

И Петр Иваныч был прав. Теперь Дракин везде: и на улице, и в театрах, и в ресторанах, и в столице, и в провинции, и в деревне – и не только не ежится, но везде распоряжается как у себя дома. Чуть кто зашумаркает – он сейчас: в солдаты, в Сибирь! Словом сказать, поступает совсем-совсем так, как будто ничего нового не произошло, а напротив того, еще расширилась арена для его похождений.

Я искренно желал бы, чтоб кто-нибудь доказал мне, что Дракины и Хлобыстовские переродились и что не только содержание употребляемых ими приемов, но даже наружный вид этих приемов подверглись какому-нибудь изменению против того содержания и вида, который знаком нам с детских лет. Но полагаю, что сам Менандр, этот твердейший в бедствиях человек, который и доднесь с неслыханною дерзостью вопрошает: чего еще нужно? – и тот едва ли найдется возразить что-нибудь основательное против моего предположения. А покуда этого возражения не существует, я считаю себя вправе утверждать, что хотя крепостное право фактически упразднено, но оно еще живо в душах наших и Петр Иваныч даже на волосок не утратил той энергии, которою он отличался в былые времена. И в прежнее время он завывал, как ветер в пустыне, и теперь завывает. Изменение чувствуется только одно: пустыня утратила прежние границы и сделалась как бы беспредельною, от того звуки дракинских голосов распределяются не с прежнею равномерностью. В одном конце слышно, в другом – нет. Но упаси бог очутиться в том районе, куда Петр Иванович полюбопытствовал заглянуть…

Другой итог: неясность целей, к которым могли бы быть применены сохранившиеся идеалы.

Правда, что Петр Иванович Дракин добился своего, но для чего добился – он и сам этого объяснить не может. Единственный ясный результат его скитаний по преисподним и райским обителям заключается в том, что он поставил на своем и доказал «молодым людям» (увы, как обрюзгли и постарели с тех пор эти «молодые люди»!), что выражение «Бог подаст!» в применении к нему по малой мере опрометчиво. Что он пристроится, ежели на то пошло. – пристроится сам, своими средствами, и у них, «молодых людей», не попросит помощи…

Но к чему пристроится? Вот тут-то именно и начинается для Петра Иваныча целый ряд запутанностей и колебаний.

– А ведь я, брат, прогадал! – признавался он мне на днях. – Думал, что штука-то в том только и состоит, что руками направо и налево тыкать, а выходит, что я тычу-то в пусто!

– Как в пусто! Все же, чай, разорите кого-нибудь, Петр Иваныч! – скромно возразил я.

– Чудак, да ты пойми! Разорить-то я, разумеется, разорю! Я, братец, нынче такое засилие взял, что кого хочешь… Вон он, вон по улице в пальтишке бежит… хочешь, разорю? Да ведь не сумасшедший я, брат, чтоб зря разорять! Вот ты что сообрази! Ведь оно хорош руками-то вперед тыкать, когда знаешь, что из этого толк выходит. Прежде вот я знал… Знал я, мой друг, зачем я тыкаю… «предмет» я перед собой видел! Ну а нынче предмет-то этот… где он? Ты вот день-то деньской бегаешь, из себя выходишь, тычешь и направо и налево, а предмет-то он… фью!

– Да, без предмета… оно точно… тяжеленько как будто…

– И как еще тяжело-то! Целый день кровь в тебе так ходуном и ходит! «Ату его! Лови! Догоняй!» – только и слов! А вечером, как начнешь себя усчитывать… грош! Сколько крови себе испортил, сколько здоровья убавил, а кого удивил! Вон он! Вон он! Ишь улепетывает… ккканалья! Ну и поймаю я его; ну и посажу на одну ладонку, а другой прихлопну; ну и мокренько будет… Кого я этим удивлю, скажи ты мне, сделай милость!

Петр Иваныч умолк на минуту и затужил.

– Грош, – повторил он в раздумье, – один только грош! Сколько раз я об этом и сам с собой загадывал, и с Михайлом Никифорычем советовался: отчего, мол, у нас прежде благорастворение воздухов было, а нынче, как ни бьемся, грош! «Да и у меня, брат, не густо!» – говорит. Так-то вот!

– Но в таком случае не лучше ли, Петр Иваныч, это дело оставить? – почтительно доложил я.

– Как мне оставить! – Петр Иваныч вскочил с места и взвился во весь рост, словно получил электрический удар в поясницу. – Мне оставить! Да я тысячу раз на дню издохну, а уж его дойму! Я его доконаю! Я его усмирю! Я нынче вот каков: не мне, так никому. Пусть лучше собаки съедят! Да ты знаешь ли, как он меня позорил! Сам целоваться лезет, а исподтишка облавы устроивает! Уж на что я… коренник, а и тут думал, что конец мой пришел! Трубит, это, в трубу, словно в день Судный! Всех, братец, зовет! Смотрите, говорит, как я с Петра Иваныча Дракина маску снимать буду!.. Снял ты – черта с два!

– Да ведь сами же вы говорите, что пользы от этого для вас никакой нет!

– И говорю, и буду говорить, а руками тыкать все-таки буду, потому я так уж нынче пристроился. Деваться мне больше некуда. С чего они на меня наскочили? Мешал я, что ли, им? Сидел я у себя в усадьбе и ни в какие ихние политики не вмешивался. По мне, хоть дери, хоть милуй – мое дело сторона! Вот так я, сударь, тогда себя вел! Даже из ихнего брата придет, бывало, который: несчастлив? – На, братец! Садись за стол, ешь, пей, разговаривай по-французски с женой, с детьми играй! В баню хочешь – в баню иди, экипаж занадобился – экипаж бери! Я дворянин, сударь! Я знать не хочу, кому какая политика нравится, а кому не по нраву! Учись, критикуй, доходи! На то ты и дворянин, чтоб до всего доходить! А они – на-тко! Про то забыли, как я их, курицыных детей, за свой стол сажал, а вспомнили, как я Кузьку да Фомку на конюшне наказывал!

– Да ведь вы и теперь дворянин, Петр Иваныч! И вы дворянин, и они дворяне – ну что бы вам стоило эти дрязги оставить!

– Нет, сударь, теперь я уж не дворянин, а мститель-с! Мститель я-с – и ничего больше. Только эта гордость во мне и осталась-с. А по прочему по всему, я даже так тебе скажу: жрать иногда нечего! Вот они меня на какую линию поставили!

Слушая эти рассуждения, я не могу не признать одного: что Петр Иванович по крайней мере настолько умен, что нимало не обольщает себя насчет своей задачи. Он прямо говорит, что предмет этой задачи… фью! Прав он также и в своих упреках тем «молодым людям», которые когда-то обнимали его и в то же время напутствовали словами «Бог подаст!». Что он в свое время относился к «молодым людям» благосклонно, когда они попадали в беду, что он не тиранил их, а сажал за свой стол и предоставлял разговаривать по-французски с своей женой, – это я испытал на себе, когда написал «Маланью» и попался по этому случаю впросак. Тогда я впервые и познакомился с Петром Ивановичем (с тех-то пор он и говорит мне «ты», на которое я отвечаю почтительным «вы»). Я помню, как явился к нему сконфуженный и думал, что он вот-вот сейчас вцепится в меня (увы, теперь он так бы и поступил – и не только вцепился бы в меня, но и запер бы в вонючую конуру, лишил бы огня и воды и проч.), но он не только не вскинулся, но даже погладил по голове.

– Ну-ну, – сказал он мне, – сшалил, проштрафился. Ничего! Там свои счеты, а здесь – свои. Бог милостив! Дворянину без того невозможно. Я сам, брат, молод был, сам при целом полку командиру нагрубил! Знаю!

И вслед за тем действительно велел накрывать на стол, представил меня жене и предоставил мне разговоривать с нею по-французски…

Зачем же я впоследствии обругал его (каюсь, и я принадлежал к числу тех «молодых людей», которые, обнимая, травили Петра Ивановича, думая, что он никогда уже не очнется)? И обругал притом бесплодно,