Пэлем Вудхауз - Том 5. Дживс и Вустер

— Я должен бежать, а нельзя терять ни мгновения. Ты уж сам, как перепишешь, беги на почту. Тогда оно утром же будет у нее. Ну, я тебя оставляю, Берти. Я обещал сыграть в джин-рамми с Куини, и уже опаздываю. Надо поддержать ее, бедняжку. Слыхал, какая у нее трагедия? Разорвана ее помолвка с Доббсом, местным стражем порядка.

— Неужели? Так ее помолвке — конец? Значит, вот почему у нее был такой вид! Я с ней столкнулся, когда шел после обеда, — пояснил я, — и мне показалось, что душу ей гнетет печаль. А как это случилось?

— Ей не нравилось, что он атеист, а он ни за что не соглашался отступиться от своего атеизма, и в конце концов сказал про Иону и кита нечто такое, что она никак не могла оставить без внимания. Сегодня утром она вернула ему кольцо, письма и фарфоровую штуковину с надписью «Привет из Блэкпула», которую он привез ей прошлым летом, когда ездил на север навестить родню. Для нее это, боюсь, был тяжелый удар. Она вся в огне. Доббса она любит безумно и мечтает, чтобы он назвал ее своей, но примириться с этим, насчет Ионы и кита, никак не может. Остается только надеяться, что джин-рамми ее слегка успокоит. Ну, давай, Берти, принимайся за письмо. Может, это и не самое лучшее из моих творений, я ведь писал в ужасной спешке, некогда было отделывать и наводить лоск, но в общем, я думаю, тебе понравится.

Он не ошибся. Я внимательно прочитал его творение и пришел в восторг. Если это еще не самый лучший образчик, то какими же должны быть самые лучшие? Не приходится удивляться, что Гертруда Винкворт, получив и проштудировав всю серию, начала проявлять признаки неустойчивости. Бывают письма, которые сеют в душе сомнение: нельзя ли было вот эту мысль выразить несколько точнее, а этот образ передать немного ярче? А бывают другие, которые прочтешь и говоришь себе: «Как раз то, что надо. Не будем менять ни слова». Письмо, которое мне дал Китекэт, бесспорно относилось ко второй категории.

Для описания случая с понесшей лошадью он подобрал самый подходящий, скромный тон, дитя, которое шепелявит, вышло просто бесподобно. Оно выдвинулось на авансцену и всюду подворачивалось под ноги, как порезанный палец, что придавало единство действия всему эпизоду. Ну, а что до нежных моментов — он де беспрерывно тоскует по Мадлен, и как бы хорошо было, окажись она здесь, чтобы он мог заключить ее в свои объятия, и т. д. и т. п. — тут он был выше всяких похвал.

Я списал всю эту чертовщину, упихал в конверт и отволок на почту. И только-только он шлепнулся на дно почтового ящика, как меня окликнуло мелодичное сопрано. Я оглянулся: ко мне подгребала Тараторка.

ГЛАВА 12

Я взыграл душой, ведь как раз Тараторка и была мне нужна. Я ухватил ее за локоть, чтобы она не вздумала вдруг ускользнуть, это у нее всегда так ловко получалось.

— Таратора, — сказал я, — мне надо провести с тобой длинный доверительный разговор.

— Не про Голливуд?

— Нет, не про Голливуд.

— Слава Богу. А то про Голливуд я, по-моему, сегодня больше не могла бы произнести ни слова. Я бы ни за что не поверила, — тут же продолжила она эту тему, беря разговор в свои руки. — что кто-нибудь, кроме Луэллы Парсонс и Гедды Хоппер,[76] так разбирается в киномире, как миссис Клара Велбелавед. Она знает на эту тему гораздо больше, чем я, а я уже без малого два года вращаюсь в киношных кругах. Ей точно известно, кто сколько раз разводился и почему, и какие сборы дала каждая картина за последние двадцать лет, и сколько всего братьев в компании «Уорнер бразерс». Она даже знает, сколько раз женился Арти Шоу,[77] хотя этого, держу пари, он и сам не мог бы сказать. Меня она спросила, была ли я тоже замужем за Арти Шоу, я ответила нет, но она решила, что я шучу или что я выходила за него, сама того не сознавая. Я попыталась ей втолковать, что можно работать в Голливуде и не выходя замуж за Арти Шоу, это дело добровольное, но, по-моему, убедить ее мне не удалось. Потрясающая старуха, только немного утомительная на третьем часу общения. Ты вроде сказал, что хочешь поговорить со мной о чем-то?

— Да.

— Ну, так что же не говоришь?

— Потому что ты не даешь слово вставить.

— Я тебя заговорила? Прости, пожалуйста. Что у вас на уме, мой король?

— Гасси.

— Финк-Ноттл?

— Он самый. Финк-Ноттл.

— Достойнейший из людей.

— Бестолковейший из людей. Послушай, Тараторка, я только что разговаривал с Китекэтом…

— И он сказал, что в ближайшее время уговорит Гертруду Винкворт бежать с ним и обвенчаться?

— Да.

Она злорадно усмехнулась, как одна из тех женщин в Ветхом Завете, которые занимались тем, что вбивали людям колы в головы.[78]

— Я жду, когда это наконец случится, — произнесла она. — Хочу посмотреть, какое лицо сделается у Эсмонда, когда он узнает, что его Гертруда сбежала с другим. То-то смеху будет. Ха-ха, — добавила она в заключение.

Это «ха-ха», похожее на замирающей кряк утки, погибшей от несчастной любви, сказало мне все, что я хотел от нее узнать. Я убедился, что Китекэт поставил точный диагноз и правильно объяснил, почему его сестрица взялась обрабатывать Гасси. Мне ничего другого не оставалось, как немедленно посвятить ее в тайну. Я похлопал ее по плечу и выложил своевременное словцо.

— Тараторка, — говорю, — ну и тупица же ты. У тебя насчет этого Хаддока совершенно неверная информация. Он совсем не влюблен в Гертруду Винкворт. Да пусть бы она подавилась рыбьей костью, он все равно не взглянет в ее сторону, разве только чтоб выразить родственное участие. Путеводная звезда его жизни — ты.

— Что-о?

— Я знаю это с его собственных слов. Он был тогда немного в подпитии, но так даже еще убедительнее, потому что, ты же знаешь, in vino, это самое, забыл, как там.

Взор ее посветлел. Она сглотнула.

— Он так и сказал, что я — путеводная звезда его жизни?

— И еще вставил «по-прежнему» перед «путеводная». «Имейте в виду, — произнес он, подливая себе портвейну, которым был уже полон по уши, — хоть она и дала мне от ворот поворот, а все же она по-прежнему путеводная звезда моей жизни».

— Берти, если это розыгрыш…

— Да нет же!

— Надеюсь, что нет, иначе я нашлю на тебя проклятье Перебрайтов, а это такое страшное проклятье, что тебе не поздоровится. Расскажи мне остальное.

И я рассказал ей остальное. Я все ей рассказал. Выслушав мой рассказ, Тараторка расхохоталась, как гиена, и в то же время — барышень ведь никогда не поймешь — уронила две или три жемчужные слезинки.

— Надо же ему было выдумать эдакую чепуху, вот дурашливый барашек! — еле выговорила она, намекая на блестящую мысль, которую Эсмонд Хаддок подхватил в бейсингстокском кинозале. — Дурашливый такой барашек.

Едва ли я сам воспользовался бы для Эсмонда Хаддока таким определением, как «дурашливый барашек», но я не стал с ней спорить, потому что это не мое дело. Хочет здоровенного парня, имеющего грудь сорока шести дюймов в обхвате и мускулы как стальные змеи, считать барашком, — пусть считает на здоровье. Моя задача — начав доброе дело, довести его до конца.

— В данной ситуации, — говорю я, — ты, может быть, рада будешь совету бывалого светского человека? Китекэту, похоже, удалось добиться отличных результатов на Гертрудином фронте исключительно с помощью сердечных излияний в письменной форме, и я тебе рекомендую сделать то же самое. Напиши Эсмонду Хаддоку любезное письмишко, что, мол, так и так, ты тоскуешь по нем дни и ночи напролет, и он перекроет мировой рекорд в спринте, примчавшись в дом священника, чтобы заключить тебя в объятия. Он только и ждет, чтобы ему дали зеленый свет.

Тараторка покачала головой.

— Нет, — вздохнула она.

— Но почему же?

— Потому что мы опять окажемся перед той же проблемой.

Я, естественно, понял, о чем она.

— Я знаю, что тебя беспокоит, — говорю. — Ты имеешь в виду его гражданское непротивление теткам. Так вот, позволь тебя заверить, что и эту небольшую закавыку скоро удастся преодолеть. Слушай. Эсмонд Хаддок будет петь на концерте охотничью песню, слова его тети Шарлотты музыка тети Мертл. Ты с этим спорить не станешь?

— Пока все верно.

— Ну, так представь себе, что эта охотничья песня будет иметь бешеный успех.

И я в нескольких точных выражениях передал ей не лишенную правдоподобия теорию Дживса.

— Поняла? — сказал я в заключение. — Одобрительные вопли толпы часто действуют как мощное возбуждающее средство на личностей с комплексом неполноценности. Их только расшевели — например, свистом в два пальца и криками «бис!», когда они исполняют охотничьи песни, и они просто преображаются. Дух окреп. Хвост пистолетом. И на угнетателей, перед которыми они привыкли пресмыкаться, они смотрят как на пыль под колесами собственной боевой колесницы. Если Эсмонд Хаддок сорвет такую овацию, на которую я рассчитываю, то оглянуться не успеем, как его тети, чуть только он взглянет на них искоса, будут со всех ног карабкаться на деревья и подымать за собой мосты.