Эптон Синклер - Между двух миров

Если трущобы Ривьеры и удалось бы когда-нибудь стереть с лица земли и заменить приличными домами, то этого могли добиться только сами рабочие; ясно, что богатые и пальцем не шевельнут, их надо поставить перед совершившимся фактом. Весь вопрос в том, делать ли это теми методами, какие мир увидел на примере России, или это может быть достигнуто мирным парламентским путем. От выбора метода зависело и то, как называть себя — коммунистом или социал-демократом, и как назовут вас ваши противники — «красным» или «розовым». Рауль Пальма упрямо защищал путь терпения и миролюбия. Его коньком было то, что он называл «рабочим просвещением». Он хотел, чтобы вечером усталые рабочие ходили в школу и изучали основы современной экономики: как их труд эксплоатируется и что они могут против этого сделать. Он настаивал на создании воскресной социалистической школы для детей рабочих, где бы им преподавали то, чему не учили в обычных школах.

Рауль собрал небольшую группу; ее участники, откладывая по нескольку франков от своего заработка, накупили карандашей и бумаги и приступили к делу — сначала летом, под навесом, а затем и осенью — в пустовавшем сарае. Но денег не хватало; и мог ли Ланни, с его взглядами, не помочь им? Он снял для них удобное помещение с печкой, которую можно было топить, когда дул мистраль; а когда он увидел, как они благодарны ему и как быстро развивается дело, он вызвался платить молодому руководителю кружка еженедельное пособие в пятьдесят франков, то есть около двух долларов; пусть бросит свой магазин и больше не занимается примериванием туфель на дамские ножки, а отдает все свое время просвещению рабочих. Ланни время от времени посещал эту воскресную школу и таким образом приобрел ряд знакомств, отнюдь не желательных с точки зрения дамской половины его семьи. Он знал по имени кучу сорванцов, которые, конечно, и не подозревали, что они сорванцы, и мчались ему навстречу, когда он шел в какой-нибудь фешенебельный отель или ресторан, и с радостными криками повисали на нем и звали его «товарищ Ланни», что было едва ли en règle[29], чтобы не сказать больше.

Свою маленькую сестренку Ланни часто развлекал «Сельскими танцами» Бетховена: это были прелестные мелодии с четким ритмом; под эту музыку Марселина скакала по комнате, как маленькая Айседора Дункан. Отчего не заняться тем же с детьми рабочих и не помочь им развить свои дремлющие способности? Дай Ланни волю, он бы привел всю стайку ребят в Бьенвеню, пусть танцуют на террасе, а с ними и Марселина; но одна мысль об этом повергала Бьюти в ужас и лишала ее сна. Для нее самое слово «рабочие» означало то же, что революция и кровопролитие; у нее в Каннах и еще где-то были знакомые русские белогвардейцы, и они рассказывали ей всякие ужасы о том, что им пришлось пережить. Щедрая Бьюти давала этим людям деньги, часть из них шла на белогвардейские газеты и пропаганду в Париже. Так деньги Бьюти работали против денег Ланни и, может быть, нейтрализовали их действие. В конце концов Ланни снял на один вечер что-то вроде пивной с садом в одном из рабочих районов, созвал своих маленьких приятелей, розовых и красных gamins[30], и сыграл им «Сельские танцы» Бетховена.

В октябре 1925 года руководящие представители великих европейских держав собрались на конференцию в Локарно — городке, расположенном на берегу одного из тех альпийских озер, которые принадлежат наполовину Швейцарии, наполовину Италии. Ланни встречал в газетах и журналах отчеты об этой конференции, некоторые из них были подписаны именами людей, которых он знал. Эту конференцию считали самой важной из всех, имевших место после войны; Ланни, столько их перевидавший, невольно относился к ней скептически.

Аристид Бриан, сын трактирщика, снова руководил политикой Франции, снова продолжал то дело, от которого ему четыре года назад в Каннах пришлось отказаться; на этот раз не понадобились светские дамы, чтобы свести его с немцами, ибо Франция уже держала в своих руках Рур, но он давал так мало дохода, что «мир» и «разоружение» стали очередными лозунгами. Министром иностранных дел Германии был «миролюбец» Штреземан, а британским — сэр Остин Чемберлен, джентльмен с моноклем, консерватор чистой воды, — а посему, что бы он ни сделал, все ратифицировалось парламентом. Впервые после войны великие европейские державы встретились как равные, и слово «союзники» на конференции больше не фигурировало.

Разумеется, дипломаты потратили на это не один месяц предварительной закулисной работы и действовали строго по плану. Они заключили целый ряд договоров, отказавшись от войны как орудия иностранной политики. Германия обязывалась решать все споры с соседями путем арбитража. Гордые великие державы поступились некоторой долей своего суверенитета, и по всей земле разнеслись радостные слухи о том, что в мире все пошло по-новому: Германия должна была быть введена в Лигу наций, а Франция приступила к эвакуации своих войск из Рейнской области. Слово «Локарно» произносилось как магическое заклинание, на него возлагались самые светлые надежды: валюта стабилизуется, промышленность и торговля возродятся, безработица будет ликвидирована. Обсуждался даже вопрос о разоружении.

Разумеется, Робби Бэдд и Базиль Захаров относились ко всему этому довольно кисло, Робби пообещал отцу и братьям новые трения в Европе и во всем мире, и теперь на карту был поставлен его престиж. Сам-то он, конечно, был не такой дурак, чтобы верить дутым обещаниям государственных деятелей, охотящихся за избирателями! Он написал сыну, что немцы закупают вооружение через голландских и итальянских агентов и часть этого вооружения провозят через Локарно, под самым носом у политиков, которые там сидят и разглагольствуют о мире. Он уверял также, что в России голод и что, когда в этой стране наступит крах, пограничные государства начнут хватать кто что может. То-то будет свалка! «Мне представляется случай купить некоторое количество акций нашей компании, — писал отец. — Не добавить ли их к твоим ценным бумагам? Это придаст тебе вес в нашей семье».

У Бьюти были другие заботы, и центром их являлся Курт. Над ней тяготело предчувствие неотвратимой беды; она прекрасно понимала, как неосмотрительно было брать себе любовника, настолько моложе ее; рано или поздно судьба предъявит ей счет, и придется расплачиваться своим счастьем. День и ночь наблюдала она своего «немецкого идеалиста», изучала его, старалась угодить ему, становясь буквально рабой этого странного создания. Курт — человек строгих правил, и она знала, что может удержать его, только если будет «хорошей», хорошей на его лад; она, например, лишалась его благосклонности всякий раз, когда поддавалась соблазнам суетного тщеславия; время от времени он разрешал ей «кутнуть», — словно она была пьяницей и страдала приступами запоя, — но чтобы это стоило недорого и не затягивалось надолго, а затем требовал, чтобы она сидела дома и вела себя как добрая немецкая Hausfrau[31], распоряжаясь слугами и воспитывая своего ребенка согласно с тем, что Курт считал дисциплиной.

С годами воззрения Бьюти становились все более прогерманскими; она держала их втайне, так как знала, что ждать от друзей сочувствия нечего и самое лучшее даже не касаться этой темы. Она ведь в политике ничего не смыслит и не может разобраться во всех этих движущих силах и факторах, которые участвуют в борьбе за господство над Европой. Она желала одного: чтобы, пока она жива, на земле был мир, а торговаться о цене она не станет. Вести, приходившие из Локарно, радовали ее сердце: наконец-го Германии будет разрешено занять свое место в братском союзе народов, восстановить свою международную торговлю и ввозить продовольствие для детей. Когда как-то зашел ее брат Джесс и стал изрекать свои обычные сентенции, вроде того, что все капиталистические страны добиваются целей, которые могут быть достигнуты только путем войны, Бьюти гак пробрала его, что ошеломила и насмешила.

Во время «кутежных» поездок Бьюти в Париж Курт оставался в Бьенвеню и работал над своими композициями. Когда ему хотелось общества, он играл Марсе-лине на рояле и учил ее немецким народным песням; под его руководством она начала учиться музыке; и Курт муштровал ее во-всю, чтобы не получилось то, что с Ланни, который играл как бог на душу положит. В Ниццу приехал кузен Курта с молоденькой женой, намереваясь провести там часть лета, и Курт ездил на трамвае к ним в гости. Осенью появилась его тетка — фрау доктор гофрат фон-унд-цу Небенальтенберг; она возвратилась в Канны в свой дом, откуда была весьма невежливо выселена после объявления войны. В то время она дала клятву, что никогда не вернется, но здоровье внушало ей беспокойство, и после Локарно она решила рискнуть еще разок. Когда-то она заявила своему племяннику, что мать Ланни Бэдда «неприличная» женщина и было бы трудно заставить ее поверить, что Курт будто бы учит Ланни музыке; впрочем, мужчины, как известно, способны и на худшее, чем попасться в сети, расставленные обольстительной вдовой, а всякая связь, которая длится целых шесть или даже семь лет, тем самым становится до известной степени респектабельной. Курт явился к тетке и отвергнут не был; он играл ей свои произведения, и она их одобрила.