В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

что все эти манеры не его, будто он кого-то копировал, и поэтому думал над каждым движением. Все в нем казалось неестественно, натянуто.

– А я с тобой хотел серьезно поговорить, Nadine.

– О чем? – перебила его Вольская.

– Да вот видишь ли, – и Вольский ближе подсел к жене, – на днях предполагается бал у барона.

– Опять! – с тоской произнесла Вольская.

– Ну да, опять. Так вот в чем ты будешь?

– В чем? Да в черном или голубом.

– Это, в котором ты была в благородном собрании, да еще к барону на бал, и в одном и том же платье. Нет, ты закажи себе другое. И знаешь, что-нибудь такое поизящнее, поэлегантнее, ну такое, понимаешь, bon ton[4].

– Здравствуй, папа, – вошел в гостиную мальчик с бледным, болезненным личиком.

– Здравствуй, мой милый, – произнес Вольский, подставляя свою щеку для поцелуя.

– Мама, я гулять иду, – обратился мальчик к матери.

Вольская крепко поцеловала сына.

– Какой ты сегодня бледный, – заботливо заговорила она, заглядывая в лицо мальчика. – Я слышала, ты всю ночь кашлял, уж идти ли тебе сегодня гулять?

– Нет, нет, мамочка, я здоров, пусти.

– Ну хорошо, мой милый, только оденься потеплее.

– Очень холодно на дворе? – обратилась она к мужу, который шагал по комнате, с нетерпением ожидая, когда можно будет опять начать прерванный разговор.

– Холодно, да… нет, не очень, – не думая произнес он. – Так, Nadine…

– Сейчас, сейчас, – произнесла Вольская, – ну, иди, Коля, да скажи, чтобы тебя потеплее одели; ах, нет… – и Вольская быстро поднялась с места, – я сама тебя одену.

– Nadine, нельзя ли без этого? – строго остановил ее муж. – Вы мне нужны.

– Сейчас, сейчас… Miss, miss! – крикнула она, – оденьте Колю потеплее, cachenez[5] непременно, в уши вату…

– Надя, – снова окликнул Вольскую муж.

– Ах, Боже мой, да сейчас, – с тоской произнесла та.

– Неужели нельзя устроить, чтобы всюду не самой соваться. Кажется, на каждого ребенка по две мамки и няньки, и ты все-таки всюду сама и сама, – с брюзгливым раздражением заговорил Вольский.

– Ho, Nicolas, разве можно надеяться, не то что сама…

– Итак, видишь ли, – перебил жену Вольский, продолжая прерванный разговор, – барон должен быть у меня по делу, я его попрошу остаться на чашку чая. Ты, пожалуйста, оденься хорошенько, и чтобы было все сервировано хорошо, но только чтобы все это не носило вида, будто его ждали. Пожалуйста, будь с ним полюбезнее, он человек мне очень нужный. Будет он у меня завтра, часов в одиннадцать.

– Завтра! Но я завтра не буду дома.

Вольский в удивлении остановился перед женой.

– Кажется, можно дело отложить для такого случая.

– Не могу, завтра именины моего покойного отца, я всегда бываю в этот день в церкви, служу панихиду.

– Можно один раз не делать этого.

– Нет, я не могу, – решительно произнесла Вольская.

– Ну, если я говорю, что мне нужно, очень нужно, чтобы вы остались. Понимаете ли, что для моих служебных целей мне нужно, чтобы барон был у меня запросто… Тут надо ловить, пользоваться случаем, а вы… из-за каких-то глупых предрассудков… Вы должны помогать мне в подобных случаях… а вы просто мешаете, мешаете… – раскрасневшись от гнева и сильно возвышая голос, говорил Вольский.

– Хорошо, – тихо произнесла Вольская, – я остаюсь.

Вольский сразу смягчился.

– Ну да, Nadine, ты, право, бываешь возмутительна с твоим упрямым характером. Ведь невозможно же жить постоянно так, как там, в твоей излюбленной Тамбовской губернии. Надо помнить, что мы не в имении, что мы в столице, что имеем дело с людьми, с настоящими людьми, что уже прошло то время…

– И как я жалею его, то время, ту жизнь, – с грустной улыбкой произнесла Вольская.

– Ну да… да… ты привыкла, втянулась в ту мещанскую жизнь, в мещанскую обстановку, распустилась в ней, привыкла исполнять роль «хозяйки», чуть ли не няньки. Вот тебе после твоих «Липок» все и кажется натянутым, трудным. Но надо подтянуться, сжиться с этими людьми, с их жизнью… привычками… Надо знакомиться, развлекаться, составить себе общество… А тебя на каждый вечер, бал, чуть ли не на аркане тащить надо. Вот уж три месяца, как мы тут, и ты не можешь выбрать себе никого по душе, от всех ты сторонишься…

– Как не могу, я многих себе выбрала, но кто мне нравится, тебе не симпатичны. Вот мне нравится, страшно нравится жена твоего помощника, я с ней так сошлась, ты нашел это знакомство неудобным, неприлично заводить близкое знакомство с женой подчиненного, потребовал, чтобы я его прекратила.

– Понятно, смешно… Ты все каких-то там выискиваешь. Отчего же, например, не выбрать…

– Ну, кого же, по-твоему? – мягко произнесла Вольская.

– Ну хоть бы Салину, баронессу.

– Этих-то раздушенных пустышек! Да о чем я с ними говорить-то буду, о балах, костюмах, восхищаться их красотой?.. Все это хорошо раз, два, но постоянно…

– Вот, вот, опустилась, тебе и скучно с порядочными людьми, ты и сидишь, повеся нос, все чем-то недовольна, чего-то хочешь, хочешь…

– Чего я хочу? Разве я могу чего-нибудь желать? – с тоскливой улыбкой произнесла Вольская. – Разве я могу хоть что-нибудь сделать без того, чтобы не быть тобой проверена, остановлена? Я все должна делать, что ты хочешь.

– Однако, каким тираном вы меня выставляете, – полушутливо-полусерьезно произнес Вольский. – Неужели я так вас во всем стесняю? В чем же это?

– В чем? Ну вот хоть бы теперь; мы не больше часу сидим в этой комнате, и сколько раз ты меня остановил: не делай того-то, не делай этого…

– Что же это такое, например? – уже раздраженно покусывая губы, произнес Вольский.

– Как что? Я наняла учителя, ты его прогнал, безжалостно прогнал, я не хотела остав… да во всем, положительно во всем ты меня стесняешь, заставляешь, наконец, идти против самых моих заветных привычек, желаний. С детьми заниматься тогда-то, при том-то можно их звать, при другом нельзя…

– Ну, продолжайте, продолжайте, бедная, забитая жена!

– Nicolas, оставь этот тон; ты отлично знаешь, что никогда я забитой не представлялась…

– Как же! Несчастное, забитое создание! Не достает еще упреков, как ваша матушка, что мы не умеем жить, что я проматываю «женино» состояние; ну, продолжайте, продолжайте…

– Я тебе никогда ничего подобного не говорила.

– Не говорила, так будешь говорить! – багровея от гнева и сильно возвышая голос, произнес Вольский.

– Что я сказала тебе такого, чтобы заставить тебя так кричать? – тихо остановила Вольская мужа.

– Как же, помилуйте, упреки, сцены!

– Кто же их делает? Вольно же тебе так волноваться. Что я сказала? Попросила, чтобы мне хоть немного дали свободы, не стесняли бы меня в моих