Собрание сочинений в 9 тт. Том 5 - Уильям Фолкнер

— Строевую собственность Соединенных Штатов. Я сам слышал, генерал сказал, что были бы кони, а конники найдутся. А тут едем по дороге мирно, никого пока еще не трогаем, а эти двое чертенят… Лучшего коня в армии; весь полк на него поставил…

— Так, — сказал полковник. — Ясно. Ну и что? Нашли вы их?

— Нет еще. Эти мятежники прячутся юрко, как крысы. Она говорит, здесь вообще детей нету.

— Так, — сказал полковник.

Лувиния после рассказывала, как он впервые оглядел тут бабушку. Взгляд его спустился с бабушкиного лица на широко раскинутый подол платья, и целую минуту смотрел он на этот подол, а затем поднял опять глаза. И бабушка встретила его взгляд своим — и продолжала лгать, глядя в глаза ему.

— Прикажете так понимать, сударыня, что в доме и при доме нет детей?

— Детей нет, сударь, — отвечала бабушка.

Лувиния рассказывала — он повернулся к сержанту.

— Здесь нет детей, сержант. Очевидно, стреляли не здешние. Соберите людей — и по коням.

— Но, полковник, мы же видели, сюда вбежало двое мальчуганов! Мы все их видели!

— Вы ведь слышали, как эта леди только что заверила, что в доме нет детей. Где ваши уши, сержант? И вы что — действительно хотите, чтобы нас догнала артиллерия, когда милях в трех отсюда предстоит болотистая переправа через речку?

— Что ж, сэр, воля ваша. Но если бы полковником был я…

— Тогда, несомненно, я был бы сержантом Гаррисоном. И полагаю, в этом случае я озаботился бы проблемой, какую теперь лошадь выставлять в будущее воскресенье, и оставил бы в покое пожилую леди, начисто лишенную внуков… — тут его глаза (вспоминала Лувиния) бегло скользнули по бабушке, — и одиноко сидящую в доме, куда, по всей вероятности, я больше никогда не загляну — к ее, увы, великой радости и удовольствию. По коням же и едем дальше.

Мы сидели затаив дыхание и слушали, как они покидают дом, как сержант сзывает во дворе солдат, как едут со двора. Но мы не вставали с корточек, потому что бабушка по-прежнему была напряжена вся — и, значит, полковник еще не ушел. И вот раздался снова его голос — властный, энергично-жесткий и со скрытым смехом где-то в глубине:

— Итак, у вас нет внуков. А жаль — какое бы раздолье здесь двум мальчикам — уженье, охота, да еще на самую, пожалуй, заманчивую дичь, и тем лишь заманчивей, что возле дома эта дичь не так уж часто попадается. Охота с ружьем — и весьма внушительным, я вижу. (Сержант поставил наше ружье в углу, и полковник, по словам Лувинии, кинул туда взгляд. А мы опять не дышим.) Но, как я понимаю, ружье это вам не принадлежит. И тем лучше. Ибо принадлежи оно, допустим на секунду, вам, и будь у вас два внука или, допустим, внук и его сверстник-негр, и продолжай, допустим, ружье палить, то в следующий раз могло бы дело и не обойтись без жертв. Но что это я разболтался? Испытываю ваше терпение, держу вас в этом неудобном кресле и читаю вам нотацию, которая может быть адресована лишь даме, имеющей внуков — или, скажем, внука и негритенка, товарища его забав.

И он тоже повернулся уходить — мы ощутили это даже в своем укрытии под юбкой; но тут бабушка сказала:

— Мне почти нечем угостить вас, сударь. Но если стакан холодного молока после утомительной дороги…

Он молчал, молчал, не отвечая, только глядя (вспоминала Лувиния) на бабушку твердым взглядом своих ярких глаз, и за твердостью, за яркой тишиной таился смех.

— Нет, нет, — сказал он. — Благодарю вас. Вы слишком себя не жалеете — учтивость ваша переходит уже в бравированье храбростью.

— Лувиния, — сказала бабушка. — Проводи джентльмена в столовую и угости, чем можем.

Мы поняли, теперь он вышел, — потому что бабушку стало трясти, бить уже несдерживаемой дрожью; но напряжено тело ее было по-прежнему, и слышно, как прерывисто бабушка дышит. Мы тоже задышали опять, переглянулись.

— Мы его совсем не застрелили! — шепнул я. — Мы никого не застрелили вовсе!

И снова тело бабушки сказало нам, что он вошел; но теперь я почти зримо ощутил, как смотрит он на бабушкино платье, прикрывающее нас. Он поблагодарил ее за молоко, назвал себя, свой полк.

— Возможно, это и к лучшему, что у вас нет внуков, — сказал он. — Ведь вы, несомненно, желаете себе спокойной жизни. У меня у самого трое мальчиков. А дедом я еще не успел стать. — В голосе его не было уже скрытого смеха; он стоял в дверях (рассказывала Лувиния) со шляпой в руке, поблескивая медью полковничьих знаков на синем мундире, рыжея головой и бородкой; не было смеха и в глазах, направленных на бабушку. — Приносить извинения не стану; лишь глупцы обижаются на ураган или пожар. Позвольте только пожелать, чтобы у вас за всю войну не осталось о нас воспоминаний худших, чем эти.

Он ушел. Мы услышали звон его шпор в холле и на крыльце, затем звук копыт, затихающий, стихший, — и тут силы оставили бабушку. Она откинулась в кресле, держась за сердце, закрыв глаза, и на лице ее крупными каплями проступил пот; у меня вырвалось:

— Лувиния! Лувиния!

Но бабушка открыла глаза — и, открываясь, они уже нацелены были на меня. Потом взгляд их переместился на Ринго — и снова на меня.

— Баярд, — сказала бабушка, прерывисто дыша, — что за слово ты употребил?

— Слово? Когда это, бабушка? — Но тут я вспомнил, опустил глаза; а она лежит в кресле, изнеможенно дышит и смотрит на меня.

— Не повторяй его. Ты выругался. Употребил непристойную брань, Баярд.

Ринго стоит рядом. Мне видны его ноги.

— Ринго тоже употребил, — сказал я, не поднимая глаз. Она не отвечает, но, чувствую, смотрит на меня. И я проговорил вдруг:

— А ты солгала. Сказала, что нас нету здесь.

— Знаю, — ответила бабушка. Приподнялась. — Помогите мне.

Встала с кресла с нашей помощью. А зачем — неясно. Оперлась о нас, о кресло — и опустилась на колени. Ринго опустился рядом первый. А потом и я, и слушаем, как она просит Господа, чтобы простил ей сказанную ложь. Затем поднялась; мы не успели и помочь ей.

— Подите в кухню, вынесите таз воды, возьмите жестянку с мылом, — сказала она. — Новую.

5

Вечерело уже, — время как бы незамеченно настигло нас, позабывших о нем, втянутых в грохот и переполох выстрела; солнце снизилось почти вровень с нами, а мы стоим за домом, у веранды и вымываем, выполаскиваем от мыла рот, поочередно зачерпывая воду тыквенным ковшиком и выплевывая ее прямо в солнце. Выдохнешь воздух затем — и вылетает мыльный пузырь, но вскоре пузыри