Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга вторая

— А как твоя супруга? — продолжал Януш, стараясь сохранять тон вежливый и официальный. Сердечности в этом вопросе уже почти не чувствовалось.

— Благодарю. Отлично.

Казалось, разговор на этом иссякнет. Для встречи двух приятелей, столько переживших вместе и так давно не видавшихся, сказано было явно маловато.

В конце концов Генрик, решив как-то поддержать беседу, вернулся к замечанию Януша.

— А ты знаешь, я не вижу существенной разницы между давней моей политической деятельностью и теперешней.

— Налаживаешь польско-украинские отношения? — ехидно усмехнулся Януш.

Генрик возмутился.

— Не я это делаю, а все.

Янушу припомнилась княгиня Анна с ее скептицизмом, который она умела иной раз выразить предельно лаконично.

— Vous le croyez, monsieur? {8} — спросил он.

Генрик понял вопрос, но не уловил его двойного смысла.

— Но это же прекрасная миссия! — воскликнул он. — Подумай сам, ты ведь родился и вырос среди этого народа. Как можно так рассуждать?

Януш рассмеялся и внимательно посмотрел на Антоневского. Внешне тот ничуть не изменился: те же длинные, как и положено художнику, волосы, беспорядочно спадающие на лоб, те же светлые, выпуклые глаза. Но лицо уже исполнено этакого достоинства. Раньше при виде приятеля эта мысль не приходила ему в голову, но теперь Януш подумал, что тот великолепно выглядел бы в шляхетском кунтуше.

— Только вот никак ты не можешь добиться, чтобы политика эта была единой, — заключил Януш, вновь с вызовом наклонив голову. — С севера — один сосед, с юга — другой, и взгляды ваши расходятся. Причем по самым кардинальным вопросам.

— Я вижу, ты разбираешься в этом деле, — сказал Антоневский и щелкнул пальцами. При этом он смотрел не на Януша, а куда-то в пространство. — А что ты, собственно, поделываешь?

— Я? — удивился Мышинский. — Занимаюсь хозяйством.

— Где?

— А тут, под Варшавой. В Коморове.

— Что ж это за хозяйство?

— Небольшое именьице. Земельная реформа мне не грозит. Цветы, парниковые овощи…

— О! — вздохнул Антоневский. — Так это, верно, недалеко от моей Мощеницы?

— И что же, ты считаешь, что справишься? — продолжал допытываться Януш, как будто наступая на давнего приятеля. Зося вскинула глаза на мужа. Сейчас он казался ей совсем не таким, как обычно, ведь она не знала Януша в тот период, когда он дружил с художником. — Да, недаром ты родился на мельнице над Мощеницей, — продолжал Януш. — Ты же мужик… и мельник.

— Кабы знать наверняка… — как-то растерялся под взглядом Мышинского Антоновский. — А то ведь пока что все так неопределенно…

— Все? — продолжал наступать Януш.

Антоновский не выдержал.

— Что ты мне здесь политический экзамен устроил! — воскликнул он. — Не то место выбрал. Приходи лучше завтра в гостиницу. Или знаешь что? Приезжай ко мне в Луцк, сам все увидишь на месте. Потолкуем, побеседуем. Вы, варшавяне…

— Ты же только что сказал, что я родился и вырос среди украинцев…

— И вот как уже пообтерся в Варшаве! — рассмеялся Антоневский, показывая свои большие белые зубы. — Однако мы пришли сюда наслаждаться нашим Шиллером и его очаровательной сестрой. Не так ли?

— И верно, — сдался вдруг Януш. — Не знаю, какая вдруг муха меня укусила. Ведь меня же эти вопросы в общем-то не интересуют. — И после минуты неловкого молчания спросил: — Значит, у тебя уже нет желания сесть в незнакомый поезд и поехать куда-нибудь далеко-далеко?

Антоневский как-то недоуменно посмотрел на него, видимо припоминая, где и когда он уже слышал эти слова. Но так и не смог вспомнить.

— Мы что, говорили об этом в Париже? — спросил он.

— Да нет же, — усмехнулся Януш, — гораздо раньше. Когда Париж еще был для нас неосуществимой мечтой, казался нам недоступным…

— Это тогда, в горах?

— В горах.

— Ах, да, вспоминаю, — сказал Антоневский, — вспоминаю. Только ведь это неправда, что мы потом осуществили то, о чем думали в горах. Ничего подобного. Мы осуществили совсем другое.

Януш кивнул.

— А то, что ты осуществляешь сейчас, уже и вовсе иное, — сказал он, сжав локоть Антоневского.

— Да, смею тебя уверить. Совершенно иное.

Януш уже хотел было идти.

— А как Ариадна? — спросил Антоновский. — Ты ничего о ней не знаешь?

— Ничего, — холодно ответил Януш и, обращаясь к жене, сказал: — Ну что ж, Зося, пройдем в артистическую.

И подал руку Антоневскому так, словно тот был его «дальним знакомым».

VII

Ройская, спускаясь с балкона в антракте, столкнулась на лестнице со Спыхалой. Тот стоял, небрежно прислонясь к стене, и курил. Последнее время цвет лица у Спыхалы был желтый и нездоровый, поговаривали, что у него неважно с легкими да к тому же приходилось много работать в министерстве. Ройская обрадовалась встрече. Уже долгие годы не видела она бывшего учителя своих сыновей.

— Добрый день, дорогой Казимеж.

Какой же день, когда вечер? И к тому же так давно никто не называл Спыхалу «дорогим Казимежем». Поэтому он улыбнулся, целуя Ройской руку. Начало разговора настроило его на добродушный и веселый лад. Он вспомнил, что, вообще-то говоря, ему так ни разу и не довелось разговаривать с Ройской с тех памятных одесских дней, когда она заключила их разговор обещанием прислать «для утешения» Олю. Казимеж знал, что Ройская не могла ему простить истории со своей племянницей, и потому обрадовался сердечности, которой его одарила бывшая хозяйка и покровительница. Она, видимо, подумала о том же, так как тоже принялась вспоминать давние времена:

— Давненько я с вами не беседовала, пожалуй, с той поры, со времен Среднего Фонтана, — сказала она, из чего Спыхала заключил, что разговор обещает быть продолжительным. Однако, произнеся эти слова, Ройская замолкла и, продолжая стоять перед Казимежем, вдруг посмотрела в сторону окна, точно увидела там, за стеклом, не серо-голубой тон октябрьской ночи, а какой-то далекий пейзаж. Она все молчала, а Спыхала, припомнив вдруг, что последний их разговор, девятнадцать лет назад, касался Юзека, понял, что Ройская думает сейчас о сыне. Надо бы заговорить о чем-то другом, что не вызывало бы таких воспоминаний, но Казимеж не знал, как это сделать.

— Эльжбета уже тогда прекрасно пела, — сказала наконец пани Эвелина и, оторвав взгляд от окна, посмотрела на Спыхалу так, точно слова ее заключали совсем иной, особый и более глубокий смысл. Тем не менее Спыхала подхватил эту тему, повторив слова Марии:

— Разумеется, свежесть уже не та, что раньше, но зато какая сила интерпретации…

— Не правда ли? — оживилась Ройская. — А какие чудесные песни! Да, Эдгар великий композитор…

Спыхала произнес еще несколько фраз, слышанных от Марии Билинской и Гани Доус. Сам он абсолютно не разбирался в музыке, но (неизвестно почему) не хотел в этом признаться. Ройская оживленно поддакивала ему, и Спыхала счел, что на этом разговор и закончится. Ему во что бы то ни стало хотелось свести его к обмену пустыми фразами. Стоит опуститься чуть ниже этого уровня — он чувствовал это, — и уже впутаешься в какую-то неприятную и обременительную историю. Но поскольку сказать что-то было нужно, он спросил:

— А что поделывает… ваш сын?

Уже начав эту фразу, он спохватился, что забыл имя ее сына. Потому он и спросил так странно. Но Ройская сама помогла ему.

— Велерек? — спросила она небрежно. — Живет в Седлеце со своей новой женой. Дочка у них. Очень милый ребенок…

— Я даже не знал, что он женат второй раз, — сказал Спыхала, лишь бы что-нибудь сказать, так как великолепно знал о разводе Валерека, но как огня боялся в этом разговоре пауз и то и дело обращающегося к окну взгляда пани Эвелины. В этот момент по лестнице прошла Оля с сыновьями. Спыхала склонился к Ройской и с преувеличенным интересом спросил: — И давно?

— Ах, вот уже несколько лет тянется, — отмахнулась Ройская. — У него же только православный развод, и именно об этом я хотела бы с вами поговорить.

Спыхала выпрямился, и выражение заинтересованности сбежало с его лица. Оля с мальчиками исчезла в дверях, ведущих в зал.

«Значит, все-таки какое-то дело ко мне», — подумал Спыхала не без удовольствия. Ему приятно было сознавать, что он лицо значительное и нужное людям, и очень льстило, когда все думали, будто от него многое зависит.

Не догадываясь, что могло понадобиться Ройской, он и не хотел облегчить ей положение. «Старой Ройской», — невольно подумал он и при этом взглянул на ее волосы.

Разумеется, они уже были покрыты сединой, но седеющие волосы оттеняли, как всегда, белый чистый лоб, который — это он помнил отлично — производил на него такое впечатление в Молинцах. И глаза были все те же — живые, большие, сверкающие, будто только что подернулись слезой оттого, что она растрогана или взволнована.