Жорж Санд - Жак

Сейчас я совсем спокоен, но еще очень страдаю; я тебе говорил сто раз: ты упорно стараешься обратить меня в героя и призываешь меня жить, как будто у меня хватит на это силы. Не забудь, что еще совсем недавно я любил и был бы полон ярости, если б обстоятельства не сразили меня. Впрочем, ты ведь не читала письмо Октава и письмо Фернанды! А я прочел их. Это мой смертный приговор.

Я увидел, что, несмотря на все их почтение и дружбу ко мне, моя жизнь им в тягость. Простодушные любовники, они наивно мечтают, чтобы я умер, и, сами того не замечая, говорят это. У них есть весьма законные причины для подобного желания, и я уважаю эти причины, но из-за этих причин у меня заледенела кровь в жилах. Фернанда больше мне не жена, а жена Октава, она уже не принадлежит мне, и я больше не могу сжать ее в объятиях, если она даже искренне бросится мне на шею. Теперь она поистине дочь для меня, иное чувство походило бы на кровосмешение. Не говори больше, что она может вернуться ко мне, и я все позабуду: нет, ведь она скоро будет матерью его ребенка. Я не питаю к ней за это ни ненависти, ни презрения, но, конечно, теперь мы должны расстаться навеки.

Сама рука Божья положила эти письма перед моими глазами. А то я, пожалуй, потерял бы свое достоинство, унизился бы — ведь я уже готов был принять ту фальшивую и невозможную роль, о которой ты мечтала для меня. Умиленный твоим романтическим красноречием, растроганный слезами Фернанды и ее смиренными мольбами, я уже собирался пообещать ей провести остаток своей жизни между нею и ее любовником, каждую минуту меня тянуло сказать ей: «Мне все известно, но я прощаю вас обоих; будь моей дочерью, а Октав будет моим сыном; позвольте мне скоротать свой век возле вас, и пусть за то, что вы приняли и утешили несчастного своего друга, небо благословит вашу любовь». Разве не была утонченной пыткой иллюзия, длившаяся несколько часов, луч надежды, блеснувший в последний мой день и покинувший меня у врат вечной ночи? Увидеть на мгновение кусочек неба, когда ты обречен живым лечь в могилу! И все же я очень доволен, что поразмыслил обо всем и сделал все возможные для меня усилия вновь приобщиться к жизни. Теперь я умру без сожаления. Сама судьба привела меня в ту комнату, где был написан мой смертный приговор. Я зашел туда взять чернил и бумаги, чтобы написать Октаву и предложить ему вернуться; наклонившись над столом, я увидел письмо, узнал почерк Октава, и мне бросилась в глаза ужасная фраза, огнем опалившая мои зрачки: «Дети, которые будут у нас с тобой, не умрут». Я хотел узнать свою участь и чувствовал, что обычные соображения деликатности должны умолкнуть перед оракулом судьбы; к тому же, я не способен хоть чем-нибудь повредить Фернанде и мог без зазрения совести проникнуть в ее тайны. А иначе я ошибся бы дорогой и пошел бы навстречу новым бедам, которые точно так же привели бы меня к теперешнему моему решению, но только я был бы тогда менее мужественным и менее чистым, чем сейчас. Да, я правильно сделал, что прочел письмо, — ты же видела, как я вел себя после этого. Решение я принял очень быстро, и с этой минуты моя душа и выражение моего лица были полны спокойствия отчаяния.

Он прав — их дети не умрут: природа благословляет и лелеет человека, любимого женщиной, а тот, кого она разлюбила, познает холод смерти. Все ускользает от него, и даже цветы увядают в руке проклятого; жизнь уходит от него, и раскрывается гроб, чтобы принять его самого и первенцев, рожденных от него; воздух, которым он дышит, отравлен, и люди бегут от нелюбимого: «Неужели этот несчастный никогда не умрет?» — говорят они.

Прочитанное письмо подсказало мне мой долг, я понял, что именно надо сказать Фернанде, чтобы ее утешить и исцелить; он-то это знал — ведь он теперь понимает ее лучше, чем я. Я выполнил все, что он обещал ей от моего имени; я сообразовался и с тем характером, который он мне приписывает, и, сделав это, увидел, что она действительно хотела только одного: поскорее избавиться от моей любви. Как только я сказал, что любовь моя угасла, Фернанда словно возродилась, и, казалось, ее глаза говорили: «Значит, я могу свободно любить Октава?».

И пусть она любит его! Человек менее несчастный, чем я, быть может, нашел бы случай открыто пожертвовать собою ради предмета своей любви и в награду за это услышать благословения тех, кто обязан ему своим счастьем; но у меня судьба иная: я должен умереть украдкой. Мое самоубийство казалось бы упреком, оно бы отравило будущее, которое я им предоставляю, и, пожалуй, даже сделало бы его невозможным: ведь, в конце концов, Фернанда — ангел доброты, и ее сердце, чувствительное к малейшим огорчениям, могло бы разбиться под тяжестью укоров совести. К тому же свет принялся бы проклинать ее; да, после того как люди издевались надо мною при жизни, он стал бы преследовать и мою вдову своими слепыми проклятиями. Я знаю, как это делается: выстрел из пистолета в голову вдруг превращает в героя или в святого того, кто еще накануне был предметом всеобщей ненависти или презрения. Подобный апофеоз внушает мне ужас. Я слишком презираю людей, среди которых жил, чтобы приглашать их на свою агонию, как на спектакль. Нет, никто не проведает, почему я умираю; я не хочу, чтобы обвиняли тех, кто переживет меня, не хочу защитить от злословия память обо мне.

Я желал встретиться перед отъездом с Октавом, чтобы собственными глазами увидеть, могу ли я спокойно завещать ему ту, которая для меня всего дороже в мире. Он человек, полный необычайного эгоизма, но умеющий обратить этот порок в добродетель, а его смелость мне нравится. Я надеюсь, что с ним Фернанда будет счастлива. Он горячо поцеловал меня на прощание, и она тоже. Оба были весьма довольны.

XCV

От Сильвии — Жаку

Теперь я не льщу себя никакой надеждой, твое отчаяние охватило и мою душу, но у тебя оно величавое и кроткое, у меня мрачное и горькое. Итак, все кончено, ты принял решение. О, Боже, Боже! Такой человек хочет покончить с собою, и ты, Господи, не сотворишь чудо, чтобы помешать этому. Ты позволишь, чтобы эта святая и высокая жизнь упала в бездну вечности, как малая песчинка в пучину океана; она падет вместе с жизнями злодеев и подлецов, и вселенная не восстанет против Бога, отказываясь от этой жертвы! О Жак, твоя несчастная судьба обратит меня при последнем моем вздохе в атеистку.

Ты говоришь мне о будущем, о счастье, замужестве, материнстве! Так, значит, тебе неведомо… Нет, ты не знаешь моей дружбы, если думаешь, что я могу пережить тебя. Пусть даже из чувства негодования, но я возненавидела жизнь; ты покорился своей участи, а я восстаю против неба и людей за то, что они привели тебя к такой участи. Я ненавижу Октава и уже не могу смотреть на свою сестру — я убегаю от нее, потому что боюсь возненавидеть ее. Вот как хорошо понимала тебя женщина, которую ты любил, и вот какого человека она предпочла тебе! Да, они правы, они действительно созданы друг для друга; пусть наслаждаются, пусть спят на твоем гробу: это будет их брачное ложе.

Но зачем же тебе умирать? Если они хотят твоей смерти, так разве ты не свободен от любого долга перед ними? У них явилась преступная мысль, а ты вдруг предлагаешь себя Господу Богу в качестве искупительной жертвы за их злодеяние! Что же будет с надеждой на провидение и верой в справедливость, заложенной в сердце человека, если лучшие из людей будут обрекать себя на смерть и жертвовать своей жизнью ради того, чтобы смыть грехи с самых худших? Да разве ты не можешь покинуть навсегда эту проклятую Европу, в которой неизбывны все твои несчастья, и поискать девственные края, где ты не проливал слез и где ты мог бы начать новую жизнь? Неужели у тебя действительно совсем опустошена душа и в ней ничего не осталось, даже дружбы ко мне? А ведь я пошла бы за тобою на край света. Привязанность к тебе наполнила всю мою душу и подавила всякую искру любви, которая могла бы вспыхнуть у меня к какому-нибудь другому мужчине. Но моей дружбы тебе всегда казалось мало; ты приезжал отдохнуть около меня, искал у меня утешения, но очень быстро возвращался к бурной жизни, где кипели страсти, в конце концов и сломившие тебя. Но ведь страсти твои уже мертвы, и разве ты теперь не можешь жить спокойно, старея возле твоей сестры под ясным небом какого-нибудь чудесного уголка Нового Света?

Вернись, уедем, забудем все, что мы перестрадали: ты — из-за того, что любил слишком сильно, а я — из-за того, что не могла любить достаточно сильно. Если захочешь, мы усыновим какого-нибудь сиротку; будем думать, что это наш ребенок, и воспитаем его в своих правилах.

Мы возьмем даже двух сирот, мальчика и девочку, и когда-нибудь сочетаем их браком пред лицом Бога — в пустыне, которая будет для них храмом, и без священника, которого заменит им любовь; мы вложим в их души стремление к истине и справедливости, и, может быть, благодаря нам на земле появится счастливая и чистая чета.