Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич

С печалью покачал головою.

— Отдали, называется. Одно любопытно было бы знать: чему тебя там для души научили? Во что ты веришь, кроме — «треснет пан по щеке — подставь другую»?

— Я верю в коня святого Николы, — побледнев, ответил Алесь. — И я пойду при этом коне...

— Я много видел молодых людей, смелых на язык, — гнул свое дед. — Они, к сожалению, не были смелыми на дело... Он «при коне»... А ты не боишься, что этот конь тебя лягнет?

— Он знает своих.

— Он знает тех, кто умеет ездить...

Они вышли из арсенала во внутренний двор и остановились возле входа на круглый манеж. Жерди отгораживали их от арены. Дед облокотился на них и, явно заинтересованный, начал смотреть, в мгновение ока позабыв о внуке.

В темном жерле конюшни напротив что-то копошилось...

Именно в этот момент несколько конюхов, распялив на верев­ках, вывели оттуда коня. Они часто переступали ногами и натя­гивали веревки, не давая животному возможности броситься в сторону или повернуть голову и схватить зубами.

Конь дрожал от ярости и унижения, косился напряженным бе­шеным глазом и так закатывал вниз зрачки, что напоминал безумного, из которого вот-вот, вот сейчас, начнут изгонять бесов. Маленькие уши были прижаты, белые ноздри раздуты. Он рвался, но те, которые так безбожно и обидно унижали его, сильно натя­гивали веревки, и он мог только волнообразно переливаться всеми мускулами, как змея, сбрасывающая кожу. Благородный, белый с дымчатым подпашьем дрыгант, весь в мелких черных пятнах и полосах, как леопард.

«Что они со мною делают? — кричал ярко-красный глаз дрыганта. — Что они делают со мной?! О сволочи-сволочи! О сволочи!»

— Тромб! Тромб!2 — нежно шепнул дед.

Дрыгант был действительно как смерч, как дымный столб смер­ча, который — головою в туче — на минуту остановился, чтобы потом неистово поплыть, помчаться дальше, в дикой круговерти разрушая деревни и города.

Один из конюхов издалека обратился к пану:

— Свалил всех и в конюшню залетел. Как услышит выстрел — бесится, князь. Такой фордыбака.

— Попробуйте несколько дней стрелять почти беспрерывно, пока не отупеет.

— Пробовали, князь.

— Попробуйте еще раз. Иначе какой ведь из него конь? Ни на охоту, никуда. Татарам разве на махан...

В коне, как во всякой вымирающей породе, живущей только последней милостью человека, было одновременно что-то нервно­-звериное и мудро-покорное, неспособное к жизни. Алесь сразу понял это. Такие глаза не могли быть у обыкновенного рысака. Такие были... да вот хоть бы у испанского отцова жеребца, по­следнего на все Приднепровье испанца. Это был чудный конь с шерстью почти телесного цвета, с красными, как у кролика, гла­зами и красноватыми гривой и хвостом. Красноватыми, с отливом в зеленое.

Порода, которая изводится, не может быть такой, как все остальные породы. Возьмите хоть бы угрюмую, осужденную тупость снежных хортов в Загорщине, тупость, которая порой прерывается минутами почти человеческой смышлености.

К каждому такому зверю — свой подход. Их следует знать, как людей, — все равно собак или коней. А тут несчастного дрыганта распяли, как христианина в римском цирке.

Раздались выстрелы. Животное приседало на задние ноги: за­прокинутый, насколько позволяли веревки, рот его истошно вопил небу.

Потом дрыгант пустил мочу. Не от страха — об этом говорила ярость всей морды, — а от бессилия, от невовозможности что-то еще сделать, чем-то другим доказать.

— Отпустите, — неожиданно крикнул Алесь. — Вы что ж, не видите? Он не хочет.

— Помолчал бы ты, — сухо отозвался князь, —христианин.

— Да он ведь не хочет. Он протестует! А они не могут!

— А ты можешь? — спросил князь.

Алесь опустил голову. Все было окончено. Унижение несчаст­ного Тромба завершило все. Он ненавидел этого человека всей силой своей детской ненависти. Да, он не мог. Но чем виноват Тромб?.. Тромбик, миленький!.. Тромбик, лягай!. Тромбик, бей эту сволочь, ведь я — не мо-гу!

Тромб внезапно вскинулся, метнулся в сторону, дал свечу — и люди полетели от него.

Кое-кто кувыркнулся через голову.

А конь бросился бить копытами. Он бил так неистово, что опилки брызгали в стороны, и гонялся за своими мучителями.

Люди сыпанули кто куда — тот на стену, тот в конюшню, толь­ко ворота хлопнули.

Поле битвы в мгновение осталось за конем. А он то бил перед­ними копытами в ворота, то носился по манежу.

— Иго-о-о, — кричала ощеренная морда коня. — А-а-а.

Князь почувствовал что-то неладное, какую-то пустоту и обер­нулся.

...Алеся не было рядом с ним. Паренек подлез под жерди. Он был уже почти на средине манежа. Шел к коню, тонехонький, очень маленький на пустом, ослепительно белом круге.

Поздно было крикнуть. Поздно броситься на помощь. И Вежа только впился пальцами в волосы.

Бешеный конь заметил нового врага, стрелою бросился к нему и вскинул в воздух страшные передние копыта.

Князь не сомкнул век — просто у него на минуту потемнело в глазах. Сейчас опустится копыто... Он сам не помнил, как ноги перенесли его под жерди, на помощь, на бессмысленную помощь. Конь опустил копыта... на опилки. Паренек стоял почти между его ног. Шея коня была закинута, глаза смотрели сверху на че­ловечка, и ощеренная пасть была в нескольких вершках от лица Алеся.

Над манежем висела острая тишина. Крикни — и все сорвется.

И в этой тишине нежный, грустный мальчишеский голосок пропел совсем не нежные слова:

— А не пошли бы вы, дяденьки, в ж... Нельзя... Тромб... Tромб... Не надо... Не надо... Тромб...

Трудно сказать, как это произошло. Может, конь устал, может, он понял, что нельзя трогать слабого ребенка. А может, неожиданно и сильно ощутил неуловимое родство и схожесть своей затравленной души и души мальчика. Но он отвел морду и звучно фыркнул.

Рука протянула ему на ладони кусок сахара. Он вновь прижал уши — у людей за сахаром всегда идет плеть.

— Возьми, Тромб, — спокойно предложил человечек, и в голосе его теперь не было грусти. — Возьми.. Ну.

Тромб покосился. Парнишка был маленький и нестрашный. И это белое на ладони..

Он потянулся и взял сахар. Чувствительные волосики-вибрисы на его храпе мягко щекотали ладонь. И Алесь ощутил, как что-то в нем упало, ощутил слабость.

Князь подходил к нему, и Алесь сказал глухим, чтобы не расплакаться, голосом:

—