Маисовые люди - Мигель Анхель Астуриас

Вон Олегарио пляшет, — сказал Иларио, стараясь отвлечь друга от ненавистного медика. — И тут он штучки строит! Ногу свою партнерше между ног сует. Да и вонь от него, накурился… Хорошо, я не баба, не надо с ним танцевать.

Порфирио сердито скреб мохнатое ухо и не отвечал. Он не любил возражений. Медик ему не понравился, истинно — белая вошь, и этого было достаточно, чтобы искать с ним ссоры. Ткнуть бы его как следует шипом железным, пускай сам себя лечит, если он такой доктор, что-то он на докторов не похож, просто хочет приданым поживиться…

— Ну что тебе?… — не отставал Иларио. — Ты прямо как эти глухие старухи! Им ни жизни, ни дружбы, ни любви — все о деньгах да об угощении!

— Спой-ка что-нибудь, Флавиано, не ломайся, — сказала девица в ярком платье темнолицему белозубому парню, которого прозвали Хлеб с Творогом за темное, как хлеб, лицо и белые, как творог, зубы.

Один из гитаристов наклонился, припал ухом к гитаре, лежавшей у него на коленях, и стал ее настраивать, ловко подкручивая колки. Когда звук его удовлетворил, он выпрямился и дал певцу знак: «Готово!»

— Понравится ли, — сказал Флавиано, сверкнув белозубой улыбкой. — Поют это в одном селении… Вальс такой…

Порфирио оперся о плечо приятеля и сменил гнев на милость. Иларио прикрыл глаза, чтобы лучше было слушать.

Я прошу, молю божью матерь,

чтоб меня увели под стражей,

окружили меня, связали.

Утешенье мое — тюрьма.

Мигелитой ее крестили,

Акатанской ее прозвали,

а в тюрьме стоит божья матерь,

темнолицая, как она.

Нагрузили погонщики мулов

золотой, серебряной кладью.

повели их к синему морю,

божья матерь стоит одна.

Божья матерь в тюрьме стояла

до тех пор, пока Мигелита,

золотая краса Акатана,

не ушла от нас навсегда.

Глаза у нее как угли,

уста у нее — гвоздика,

божья матерь в храм перебралась,

Мигелита навек ушла.

В Акатане по ней тоскуют,

вспоминают, как она шила,

говорила женщинам честным:

нареченных подолгу ждут.

Нет любви, где нет ожиданья.

Поцелуи сплетают цепи.

В темном небе стучит машинка,

а меня под стражей ведут.

XVII

Печально отрываться наутро от места, где был праздник. Во рту горит, в животе печет от водки, на душе — тоска, пепел радости. Погонщики решили тронуться в путь к четырем часам утра, но до половины седьмого толклись по дому, где не спали только свиньи, куры и псы. Хотелось выпить доброго чилате, но отыскалась лишь кофейная гуща, праздничные опивки. Иларио все бы отдал за песню о Мигелите, но музыканты с земель Хуана Росендо уже ушли. Напев он запомнил, а слова смутно курились в памяти, подобно горячему пару, поднявшемуся от земли в этот нежаркий час, когда солнечный свет еще не мог пробиться сквозь моросящий дождь, который становился все гуще. «До свиданья!» — крикнули погонщики донье Канделарии с заднего порога, и никто им не ответил. Где-то уже пекло солнце. Гребень гор лоснился лазурью и золотом, а тут, у них, повсюду чавкала глина и мокрый воздух попахивал мхом. Погонщики присели, чтобы защититься от густеющего дождя. Вокруг спали мокрые деревья, а звери шуршали и шумели, тоже словно во сне.

Преодолев небольшой, но крутой, чуть не отвесный склон (и назывался он верно: Разбойничьим склоном), погонщики решили переждать ливень на белесом от извести плоскогорье. Один за другим зашли они под навес крыши и загнали туда коней и мулов. В этом доме почти никогда никто не жил, но сейчас там время от времени бывал некий дон Касуалидон, испанец из испанцев, хотя ирландского происхождения, о чем говорили и голубые фарфоровые глаза на медном от холода лице, и рыжие волосы, медовыми струями стекавшие на лоб, на уши и на бычью шею. Черты эти, как и рост, отличали его от местных жителей; те были как на подбор страшны, мелки, головасты и взором напоминали голодного солдата, поскольку от здешней воды глаза у них выкатывались, вырастал зоб, вздувались вены и все усиливался страх.

Равнины и горы чесночного цвета вымел ветер, несущийся от океана к океану, и удержались тут лишь обрывки низкорослых трав да крепкие, когтистые кактусы.

Кони и мулы ржали, трое мужчин нарочито громко беседовали, и на весь этот шум из темноты дома неспешно вышли люди, моргая от света. Порфирио хорошо их знал.

— Ух ты! — сказал он. — Чего вас тут черти носят?

— Кому говорить, — ответил ему Мельгар, прозванный Культей. — А вас чего носит? Проходу от вас нет.

Выходя из дома, испанец Касуалидон держал руки в карманах, только большие пальцы торчали, словно курки.

— Мы думали, это отряд, — сказал он, — тут караулы шныряют, как мыши летучие…

Культя Мельгар перебил его.

— Пошли ко мне, у меня победней, зато отряд не заедет, не то что сюда. И петух у меня имеется…

— Торопимся мы, — сообщил Порфирио, недовольный этой встречей. — Другой раз придем, вся жизнь впереди.

— Воля ваша, — печально сказал Культя и скорчил скорбную рожу.

— Разве можно людей силком тащить? — завелся Олегарио. — Кто без греха, все мы человеки. Еще мулов потеряем…

— Или моих заимеете… — откликнулся Мельгар.

— Что ты к нам пристал? — возмутился Иларио, Олегарио же спросил:

— А где твои мулы, Культя?

— Воспитанные люди вопросов не задают, — назидательно сказал Мельгар. — Верно. Сикамбра? Так у вас, у испанцев, принято? — обратился он к дону Касуалидону, которому это прозвище нравилось не больше, чем пинок под зад. — Мулы как мулы… Где надо, там и есть… Кто может, уведет…

— А, черт, ставлю на другого, он еще лучше!

Слова эти вырвались у Иларио из самого сердца, и мужчины молча приняли их. Никто не говорил, все только пыхтели, навалившись на стол, чуть ли не припадая к нему лбом и не слыша ливня, барабанившего но крыше и по тростниковым стенам. Дым стоял столбом во влажном воздухе. Игроки жадно глядели на маленькие роковые кости. Три… пять… шесть… выиграл!… Один… два… четыре… проиграл!… Игроки глядели в странный мир, где сейчас нет ничего, а через миг — ничего не исправишь, и богатством твоим ведает случайное